– Полчек, - сказал он.

На секунду Полчек замер. Потом тот, что не стал пить, конвульсивно дернулся, и, хотя, он тут же застыл, когда Полчек поднялся, они оба какой-то миг были в движении, и сержант, собиравшийся что-то сказать Полчеку, промолчал и посмотрел сперва на одного, потом на другого.

– Ну?
– сказал он.
– Который? Вы что, не знаете своих фамилий?

Никто не ответил. Все, кроме Полчека, глядели на того, кто не пил.

– Ты знаешь своих людей?
– спросил сержант у капрала.

– Полчек - вот он, - сказал капрал, указав на него.

– Так что же он?..
– сказал сержант и обратился к другому: - Как твоя фамилия?

– Я...
– произнес тот и снова, в страдании и отчаянии, торопливо огляделся, не глядя ни на кого и ни на что.

– Его фамилия...
– сказал капрал.
– У меня его документы...

Он полез в карман мундира и достал грязную, обтрепанную бумагу, очевидно, назначение в полк.

– Пьер Бук.

И назвал какой-то номер.

– В этом списке никакого Бука нет, - сказал сержант.
– Как он попал сюда?

– Понятия не имею, - сказал капрал.
– Как-то затесался к нам в понедельник утром. Никто из нас не знает никакого Пьера Бука.

– Чего же он молчал раньше?
– спросил сержант.

– Кто бы стал его слушать?
– ответил капрал.

– Это правда?
– спросил у того сержант.
– Ты не из их отделения?

– Ответь, - сказал капрал.

– Нет, - прошептал тот. Потом громко сказал: - Нет!

Он нетвердо поднялся.

– Я не знаю их!
– сказал он, пошатываясь, и чуть не упал навзничь через скамью, словно от удара, но сержант поддержал его.

– Майор разберется, - сказал сержант.
– Дай сюда бумагу.

Капрал отдал.

– Выходите, - сказал сержант.
– Оба.

И тут сидевшие в камере увидели за дверью еще одну колонну вооруженных солдат, очевидно новых, ждущих. Оба арестанта направились к двери и вышли, за ними сержант, потом солдат; лязгнула железная дверь, звук этот показался сидящим в камере многозначительным, зловещим; за дверью Полчек сказал, не понижая голоса:

– Мне обещан коньяк. Где он?

– Заткнись, - сказал сержант.
– Получишь, что положено, не бойся.

– Так-то будет лучше, - сказал Полчек.
– Если не получу, то смотрите.

– Я ему уже сказал, - послышался голос сержанта.
– Если он не заткнется, уйми его.

– С удовольствием, сержант, - ответил другой голос.
– Это я умею.

– Веди их, - сказал сержант.

Однако не успел еще затихнуть лязг двери, капрал сказал, не громко, лишь торопливо, по-прежнему мягко, не властно, лишь твердо:

– Ешьте.

Тот же человек снова попытался что-то сказать, но капрал опередил его.

– Ешьте. В следующий приход он заберет отсюда все.

Но они пропустили это мимо ушей. Дверь почти немедленно распахнулась снова, однако на этот раз вошел один только сержант, одиннадцать оставшихся повернулись к нему, а он обратился к капралу, сидящему во главе уставленного стола.

– Ты.

– Я?
– отозвался капрал.

– Да, - сказал сержант.

Но капрал не шевельнулся. Снова спросил:

– Ты имеешь в виду меня?

– Да, - ответил сержант.
– Пошли.

Капрал поднялся. Он бросил быстрый взгляд на десять лиц, обращенных теперь к нему, - грязных, небритых, напряженных, изнуренных долгим недосыпанием, встревоженных, но совершенно единых даже, собственно говоря, не в надежде, не в ожидании: может быть, лишь в неразрывности, неразделимости.

– Ты будешь старшим, Поль, - сказал он бретонцу.

– Хорошо, - ответил бретонец.
– Пока ты не вернешься. Однако на сей раз коридор был пуст; сержант сам затворил дверь, повернул тяжелый ключ и сунул его в карман. Не было видно никого там, где он - капрал - рассчитывал увидеть вооруженных людей, дожидающихся, пока люди из белой сверкающей комнаты не пошлют за ними в последний раз. Потом сержант отошел от двери, и тут он - капрал - понял, что они даже немного спешат: отнюдь не крадучись, даже не осторожно, лишь торопливо, быстро шагают по коридору, пройденному им уже трижды - один раз накануне утром, когда их ссадили с грузовика и отвели в камеру, и дважды прошлой ночью, когда их возили в отель и обратно; их его и сержанта - тяжелые сапоги не лязгали, потому что (такой современной была фабрика - когда она была фабрикой) под ногами был не камень, а кирпич; они издавали глухой, тяжелый звук, казавшийся лишь громче оттого, что их было четыре, а не двадцать шесть плюс сапоги охранников. И ему казалось, что не существует другого выхода, кроме одного, другого пути, кроме прямого, поэтому он чуть не прошел мимо маленькой арки с запертой железной калиткой, но сержант остановил его и повернул; казалось, что ни в коридоре, ни поблизости никого нет; поэтому он разглядел силуэт шлема и винтовки, лишь когда солдат отпер наружную калитку и распахнул ее.

Не сразу разглядел он и автомобиль, сержант не прикасался к нему, просто, не замедляя шага, скорости, вел его, словно бы одной лишь собственной близостью, через калитку, в проход, к глухой стене, возле которой стоял большой черный автомобиль, которого он не заметил из-за тишины - не той гулкой пустоты, в которой только что раздавались их шаги, а какого-то ее тупика, он, сержант, и оба охранника - тот, что отпер им калитку и потом запер, и его напарник по другую ее сторону, - стоящие даже не вольно, а небрежно, с винтовками у ноги, неподвижные, отчужденные, словно не видящие тех, для кого сами были невидимы, находились словно бы в каком-то вакууме тишины, окруженном далеким и неослабным шумом города. Потом он увидел автомобиль. Он не остановился, это была лишь заминка, сержант едва успел коснуться его плечом. Водитель даже не подумал выйти; сержант распахнул дверцу сам, его плечо и на сей раз рука твердо и настойчиво уперлись капралу в спину, потому что он замер, выпрямившись, и не двинулся, не шевельнулся, даже когда из автомобиля послышался голос: "Сюда, мое дитя"; после этого он был неподвижен еще секунду, потом нагнулся и влез в машину, разглядев при этом легкий блеск околыша и очертания лица над черным, окутывающим плащом.