Насколько всем было известно, фамилии он не имел.

XVI

Когда шериф привез Гудвина в город, в тюрьме находился негр, убивший свою жену; он полоснул ее бритвой по горлу, и голова стала с кровавым бульканьем запрокидываться назад, все больше и больше отделяясь от шеи, женщина выскочила из лачуги и пробежала в мягком лунном свете шесть или семь шагов. Вечерами убийца подходил к окну и пел. После ужина у забора собиралось несколько негров; они стояли плечом к плечу, в аккуратных дешевых костюмах, в пропитанных потом комбинезонах - и пели вместе с убийцей духовные гимны, а белые замедляли шаги и останавливались в густолиственной, уже почти летней темноте послушать тех, кто несомненно должен был умереть, и того, кто был уже мертв, поющих о небесах и усталости; иногда в перерыве посреди пения откуда-то из густой, косматой тени айланта, заслоняющего угловой фонарь, чей-то низкий голос сокрушался и скорбел:

– Еще четыре дня! Потом прикончат лучшего баритона в Северном Миссисипи!

Иногда убийца подходил к окну среди дня и пел один, хотя вскоре какие-нибудь оборванные мальчишки или негры с доставочными корзинками почти непременно останавливались у забора, а белые, сидящие в шезлонгах у замасленной стены гаража на другой стороне улицы, слушали его, стиснув зубы. "Еще один день! Потом я сдохну, как сукин сын. Говорят, Нет тебе места в раю! Говорят, Нет тебе места в аду! Говорят, Нет тебе места в тюрьме!"

– Черт его подери, - сказал Гудвин, сидящий на койке в камере, вскинув черноволосую голову, худощавое, загорелое, слегка осунувшееся лицо.
– Никому не пожелаю такого, но будь я проклят...
– Он не договорил.
– Это не я. Вы знаете сами. Знаете, что такого я не сделал бы. Не стану говорить, что думаю. Это не я. Чтобы осудить меня, надо доказать, что это я. Пусть доказывают. Я чист. Но если заговорю, если скажу, что думаю или подозреваю, то чист уже не буду.

И поднял взгляд на окошки: два узких, словно прорубленных саблей отверстия.

– Он такой хороший стрелок?
– спросил Бенбоу.
– Что может застрелить человека через такое окошко?

Гудвин поглядел на него.

– Кто?

– Лупоглазый, - ответил Бенбоу.

– Это Лупоглазый?

– А разве не он?

– Я сказал все, что хотел. Оправдываться мне незачем; пусть докажут, что это я.

– Тогда зачем вам адвокат?
– спросил Бенбоу.
– Чего вы от меня хотите?

Гудвин не глядел на него.

– Если б только вы пообещали устроить малыша продавцом газет, когда он подрастет и научится отсчитывать сдачу.
– сказал он.
– А с Руби ничего не случится. Верно, старушка?

И погладил женщину по голове. Она сидела с ним рядом, держа ребенка на коленях. Ребенок лежал в какой-то дурманной неподвижности, какая бывает у детей, просящих милостыню на парижских улицах, его худенькое личико лоснилось от пота, волосы на туго обтянутом кожей с прожилками черепе казались влажной тенью, под свинцового цвета веками виднелся тонкий белый полумесяц.

На женщине было платье из серого крепа, тщательно вычищенное и аккуратно заштопанное вручную. Вдоль каждого шва шел легкий, узкий, тусклый след, который любая женщина распознает за сто ярдов с одного взгляда. На плече висела красная брошь, из тех, что можно купить в десятицентовом магазине или выписать по почте; подле нее на койке лежала серая шляпка с тщательно заштопанной вуалью; глядя на нее, Бенбоу не мог припомнить, когда он видел такую последний раз, давно ли женщины перестали носить вуаль.

Он пригласил женщину к себе. Шли они пешком, она несла ребенка, а Бенбоу - бутылку молока, овощи, консервы. Ребенок не просыпался.

– Вы, должно быть, слишком подолгу носите его на руках, - сказал Хорес.
– Надо будет подыскать ему няню.

Он оставил ее в доме, а сам вернулся в город и позвонил сестре, чтобы прислала машину. Машина приехала. За ужином он рассказал об этой истории Нарциссе и мисс Дженни.

– Ты суешься не в свое дело!
– заявила сестра; ее обычно безмятежное лицо и голос дышали яростью.
– Когда ты увел у человека жену с ребенком, я сочла, что это отвратительно, но сказала: "По крайней мере больше явиться сюда он не посмеет". Когда ушел из дома, как черномазый, бросил ее, я сочла, что и это отвратительно, хотя не допускала мысли, что ты оставил ее навсегда. Затем, когда ни с того, ни сего отказался жить здесь, отпер дом, сам на глазах у всех отмывал его и стал там жить как бродяга, весь город счел это странным; а теперь ты демонстративно связываешься с бывшей, как сам сказал, проституткой, женой убийцы.

– Я не могу поступить иначе. У нее нет никого и ничего. Только перешитое застиранное платье, лет пять назад вышедшее из моды, и ребенок, едва живой, завернутый в затертый до белизны лоскут одеяла. Она ничего ни у кого не просит, кроме того, чтобы ее оставили в покое, пытается добиться чего-то в жизни, а вы, беззаботные непорочные женщины...

– Ты считаешь, у самогонщика не хватит денег нанять лучшего адвоката в стране?
– спросила мисс Дженни.

– Совсем нет, - сказал Хорес.
– Уверен, он мог бы нанять адвоката получше. Дело в том, что...

– Хорес, - перебила сестра. Она пристально глядела на него.
– Где эта женщина?

Мисс Дженни тоже глядела на него, слегка подавшись вперед в своем кресле.

– Ты привел эту женщину в мой дом?

– Это и мой дом, милочка.
– Нарцисса не знала, что он в течение десяти лет, обманывая жену, выплачивал проценты по закладной на каменный дом, выстроенный для нее в Кинстоне, и поэтому не могла сдавать в аренду джефферсонский дом, и жена не знала, что Хорес имеет в нем долю.
– Пока он пустует, она с ребенком...