4 мая, 5 часов пополудни

Итак, мы опять в Бауцене, в том прекрасном Бауцене, где я имел такую покойную квартиру, такого ласкового хозяина, который разговаривал со мною о Тридцатилетней войне, о гуситах… Но вот выстрел!.. Еще другой!.. Пальба! Видно, неприятель наступает. Бросаю перо и сажусь на лошадь. Прощай!

Там же — вечером

Неприятель сделал только попытку, или, говоря военным языком, он сделал усиленное обозрение левого нашего крыла и средины. Колонны его подходили на пушечный выстрел к городу, и некоторые батареи наши действовали по ним.

5 мая. Бауцен

Чрез целый день с обеих сторон все было покойно. Примечено только в войсках неприятельских беспрестанное движение. Колонны их тянулись то вправо к Каменцу, о чем извещал партизан Давыдов, то на левый наш фланг к горам. С нашей стороны занимались устроением батарей на правой стороне города.

6 мая

Лишь только старая хозяйка наша принесла нам кофе и хотела наливать, как раздался гром пушек; окна в доме затряслись, у доброй старушки задрожали руки и кофейник выпал из них. Между тем народ суетился; конные взад и вперед скакали по улицам; мы тотчас на лошадей и за графом к батареям. Но дело кончилось ничем; неприятель выглянул и опять скрылся за гору. Движение в войсках его не прекращается; он затевает дело не на шутку. По вечерам видны большие огни и слышны музыка и песни. Соседи наши живут весело, только не слишком сыто: по словам пленных, они крайне нуждаются в хлебе и фураже. Разные сборные дружины в войске Наполеоновом крайне неохотно ходят в дело. Многие, как сказывают, сами себя ранят, чтобы иметь причину выйти из рядов. Кроаты [39] уходят целыми ротами.

7. Там же, под вечер

В четыре часа пополудни весь авангард наш стал в ружье; некоторые батареи изредка действовали, и стрелки заводили перепалку. Все сие было сделано для того только, чтоб привлечь па нас внимание неприятеля и тем способствовать генералу Барклаю-де-Толли поражать идущий на соединение к своим корпус Лористона, далеко от нас вправо. Сегодня насладился я приятнейшим зрелищем: в первый раз видел короля, которого народ любит как отца. Король Прусский еще не стар, свеж, бодр и имеет весьма приятное лицо. Рядом с нашими и своими офицерами стоял он опершись на батарею и пристально смотрел в трубу на движение неприятеля, нимало не заботясь о том, что ядра летали над самою головою его. Вот государь, о котором, пройдя всю Южную Пруссию, нигде, начиная от хижины и до палат, не слыхал я худого слова!..

8. Рано поутру

Среди беспрерывной работы в авангарде мы заросли было бородами, сейчас цирюльник-немец выбрил, остриг и причесал нас. Вдруг слышим выстрелы!.. Велим подавать лошадей. Итак, мы сегодня не нарочно подражали великому Ксенофонту, который всегда щегольски одевался перед сражением. Но может быть, дело кончится опять военным обозрением: пушечною пальбою!..

13 мая, д. Зейхау

Вот где уж отозвался я тебе! Пять дней молчал: четыре дня были мы в самых жарких сражениях. Ад, со всеми огненными бурями своими, свирепел около нас. Голод, бессонье и усталость отнимали у меня способность мыслить, не только писать. Теперь мы в тишине, в деревне, я сижу под липами у светлой воды и могу писать. Как очутились мы здесь, о том речь впереди, а теперь опишу по порядку то, что было. Нет! Не военное только обозрение, не перепалка была 8 числа у Бауцена, но самое жаркое, упорное сражение. В 9 часов утра множество колонн французских вдруг из-за горы двинулись к Бауцену: одни двинулись штурмовать город, другие обходили его. Ядра и гранаты посыпались, как самый сильный град.

Граф Милорадович имел предписание от Главнокомандующего, чтобы, не давая окружать себя в городе, оставить оный и уклониться к твердой позиции главной армии, наводя на нее неприятеля. Так было сделано пред великим сражением Бородинским. Наши и здесь вызывали французов на общее или генеральное сражение. Вскоре неприятель, овладев одною высотою на правом фланге, выставил большое число орудий и начал действовать вкось. Другие батареи открылись за городом, и выстрелы сделались перекрестными, и не было места, где бы не падали ядра, где бы не разрывало гранат. Я еще теперь не могу надивиться, как мы уцелели. Несмотря на все это, арьергард отступал медленно и в обыкновенном порядке. Около половины дня государь император сам изволил выехать и стать на одном высоком холме, чтоб быть очевидным свидетелем сражения. Между тем неприятель вывез пушки на одну высоту, которую мы ему только что уступили — и ядра начали доставать до того места, где стоял император. «Уехал ли государь?» — спросил граф. «Нет, — отвечали ему, — он стоит неподвижно под ядрами». Можно ль было допускать далее опасность? «Вперед!» — закричал граф и во всю прыть своей лошади поскакал к самым передним колоннам. Вскоре миновали мы, картечный выстрел и очутились в пулях у стрелков; и граф стал на одной черте опасности с прапорщиком. Но какое неописанное действие производит присутствие генерала! Я видел артиллерийских офицеров, у которых пыль и порох запеклись на лицах, которые едва стояли на ногах от усталости, вдруг оживотворившихся как бы новою силою и подвигавших пушки свои вперед. Я видел, как раненые возвращались назад и становились в ряды; слышал, как кричали офицеры и солдаты: «Граф велит идти вперед; посмотрите, он сам здесь! Его ли здесь место?» — говорили многие — и цепи стрелков, одни других перегоняя, крича «ура!», бежали вперед, артиллерия подкрепляла их. В эту минуту всеобщего исступления можно б было взять Бауцен штурмом, но это совсем не нужно было. Граф велел стрелкам остановиться. С длинным султаном на шляпе, окруженный конвоем, долго разъезжал он под страшным дождем пуль и картечи, и сражение кипело на одном месте. «Стойте крепко! — кричал граф солдатам. — Государь на вас смотрит!» Они стояли, и неприятель не мог выиграть ни аршина земли. Во все это время государь император не оставлял прежней высоты. Когда начали падать ядра, он приказал свите удалиться, а сам остался! Народ русский! Как содрогнутся сердца твои, когда ты узнаешь, что государь, надежда твоя, столь великим опасностям подвергает жизнь свою! Усугуби моления в жертвы твои во храмах божиих: да сохранит десница всевышнего неоцененные дни отца народа, друга человечества, освободителя царств! Около третьего или четвертого часа пополудни неприятель приостановился, и сражение начало угасать.

Вспорхнул жаворонок, вылетел из дымного облака и запел прекрасную песнь свою в высоте. За час на сем месте свистали пули. В стороне, где стоял наш лагерь, выехал крестьянин обрабатывать поле. Бедный! думал я, обманутый мгновенною тишиною, ты не знаешь, что скоро опять загремят перуны, и нива твоя потонет в крови!.. Французы в целодневном сражении обыкновенно приостанавливаются на час времени, чтоб с сугубым потом стремлением возобновить нападение. Так затихает огнедышущий вулкан, готовясь поглотить целую область!.. К вечеру большие колонны их засинелись у подошвы горы на левом нашем фланге. Намерение неприятеля было овладеть горами, с высоты которых он мог бы стрелять вдоль главной нашей позиции и сбивать целые полки. Семилетняя война, Гохкирхенское сражение и сами собою горы сии показывали, сколь они важны. Там поставлен был небольшой корпус принца Виртембергского. Но неприятель потянулся к горам, как грозная туча, с силами ужасными, и граф Милорадович должен был послать еще несколько полков в подкрепление нашим, растянув между тем по всем противолежащим холмам баталионы пехоты и эскадроны конницы. Известно, что издали каждый баталион, стоящий на гребне холма, может показаться колонною — и это называют французы: (faire paroitre les masses) выдвинуть толпы, чтоб показать, что у нас много!.. Часто мера сия останавливает неприятеля в дерзких его намерениях обходить фланги и проч. Граф Милорадович, привыкший сражаться с французами, нередко поражает их — их же оружием. В горах началось самое жаркое дело. Спустились сумерки, и мелкий огонь заблистал в них. Гром то возвышался, то сходил вниз, по мере того как неприятель занимал высоты или наши сбивали его. Наконец нашла мрачная ночь и стала между теми и другими. Сражающиеся, с обеих сторон, так близко одни от других расположились на ночлег, или, лучше сказать, от усталости попадали на землю, что одна только темнота разделяла их. Граф остановился на бивак в Лубенском, храброго генерала Мелиссина полку, которым на то время командовал полковник Давыдов. Развели огни, и мы без сил попадали около них. Кусок хлеба был тогда великою драгоценностию. Привели пленного. Граф велел мне расспросить его, и этот сержант 7-го линейного пехотного полка объявил, что в горы послано вдруг восемь больших колонн; что они впотьмах стреляли по своим; что потеряли в одном этом месте до пяти тысяч; и наконец, что Наполеон сам провожал сии колонны, разъезжая на маленькой белой лошадке в простой солдатской шинели с красным воротником. Этот же пленный уверял, что они целые восемь дней не имели хлеба (слова свои подтверждал он, с жадностью пожирая полусырые картофели, бывшие у огня); он прибавил, что войска не хотели драться; что Наполеон, распустив слух, что заключил перемирие, вывел их будто для общего смотра, обещал хлеба и вдруг, указав на Бауцен, сказал: «Возьмите его!»

9 мая было у нас общее большое сражение, о котором подробное описание будешь ты читать в газетах и потом в журнале, о действиях большой армии, когда оный будет сочинен. Я не распространяюсь даже и в описании отличных действий, покрывшего себя в сей день блистательнейшею славою, левого фланга, которым командовал граф Милорадович, ибо и об этом будет особо напечатано. Но не могу вытерпеть, чтоб не заплатить дани удивления неимоверной храбрости графа Остермана, командовавшего войсками в горах. Генерал сей, известный своею неустрашимостью, превзошел самого себя в сей день. Не выходя из опасности, забыв о смерти, ни на шаг от цепи стрелков, а часто даже опережая оную, он дорого продавал неприятелю каждую сажень земли. Будучи тяжело ранен в плечо, с пулею в теле, сражался еще три часа, пока его вывели полумертвого. Генерал-майор князь Сибирский, находясь во все время при нем, участвовал в опасностях сражения и в славе победы. В начале дела граф Милорадович, объезжая полки, говорил солдатам: «Помните, что вы сражаетесь в день Святого Николая! Сей угодник божий всегда даровал русским победы и теперь взирает на вас с небес!..» В самом деле левый фланг стоял с необыкновенного твердостию. Дело, бывшее на сем фланге, может почесться отрывком Бородинского сражения. Фланг сей, отразив все усилия неприятеля, готов был сам идти, опрокинуть его и разбить. Уже граф Милорадович заготовлял большую колонну, которую сам с бывшими тут генералами хотел вести прямо на город… Неприятель с своей стороны показывал великое искусство и точность в действиях. Многочисленные строи его сближались, разделялись или заходили один за другой, как будто движущиеся стены. В одном месте толпы сгущались, в другом редели… Казалось, что всем этим управляла какая-то невидимая рука и двигала людьми, как куклами. В самом же деле все это производилось посредством ракет. На центре подымалась ракета, на левом фланге понимали ее, отвечали таковою же и потом исполняли, что следовало: приступ, отступление и проч. Протяжение целого строя было, по крайней мере, верст на десять; следственно, сношение посредством адъютантов было бы слишком медлительно. Но ракеты служили тут воздушными маяками. Надобно признаться, что французы большие мастера драться в общем сражении, однако ж Веллингтон и Кутузов изобрели другого рода тактику, против которой они устоять не могут. Теперь нередко малая война побивает большую. На учебных маневрах только можно видеть такое стройное отступление, какое совершали войска наши в целый день, в глазах неприятеля. Так уклоняется лев от толпы охотников.

Графу Милорадовичу опять поручено было остаться в арьергарде и прикрывать отступление армий. Колонны наши пошли боковою дорогою на Лебау, чтоб выйти потом у Рейхенбаха на большую Герлицкую дорогу. Мы проходили Гохкирху, и достопамятное 1758 года сражение живо представилось воображению нашему. Другие колонны шли большою дорогою, которая прямее; их прикрывал известный генерал Раевский с гренадерами.

К ночи неприятель совсем остановился; мы от него далеко ушли. Граф Милорадович уехал к государю, который вблизи оттуда находиться изволил. Французы зажгли свои биваки и окрестные деревни. Все небо обложилось багрянцем. Пехота наша медленно тянулась; мы могли нагнать ее во всякое время; голод мучил нас; недалеко в стороне показался неразоренный господский дом, и мы вчетвером решились заехать туда попросить куска хлеба. По счастию, хозяин, добрый саксонец, имел еще кое-что более. Он дал нам бутылку вина и миску картофельного супу. Надобно не есть два дня, чтоб почувствовать, в какой цене приняли мы этот дар. Бедные лошади наши приводили нас также в жалость: двое суток они ничего не ели, кроме гнилой соломы с старых шалашей, и двое суток, день и ночь, были в езде. Сострадательный хозяин вынес им охапку сена; мы остались на час покормиться. Между тем усталость наша так была велика, что всякий, как будто от какого волшебного прикосновения, кто где сидел, так и уснул. Различные смешанные сновидения: кровь, огонь, гром пушек и поля сражений представлялись встревоженному воображению моему. Вдруг раздался треск; необыкновенный свет блеснул в глаза — и я проснулся. Вышед на крыльцо, я увидел, что ближайшая деревня загорелась, и по всем окрестностям Бауцена пламя разливалось, как море!.. Народ, выбежав из домов, стоял толпами. Мужчины с пожитками, матери с грудными детьми на руках, старцы, белеющие в сединах, и кучи малых детей в каком-то ужасном оцепенении, без воплей и без слез, смотрели на сгорающую землю и раскаленное небо. Глубокая ночь, повсеместный пожар, войска, проходящие мимо, как тени, и длинный ряд блестящих вдали штыков представляли какую-то смешанную картину ужасов.