М.Горький Девочка Однажды вечером, усталый от работы, я лежал на земле у стены большого каменного дома - печального, старого здания; красные лучи заходящего солнца обнажали глубокие трещины и наросты грязи на стене его. Внутри дома день и ночь - точно крысы в тёмном погребе - суетились голодные, грязные люди, их тела всегда были полуодеты в лохмотья, а тёмные души - наги и так же грязны, как тела. Из окон дома медленно и густо, как серый дым пожара, летел однообразный гул жизни, горевшей в нём. Я слушал этот давно знакомый мне тревожный и унылый шум и дремал, не ожидая услышать хотя бы краткий, новый звук. Но где-то близко от меня, из груды пустых бочек и поломанных ящиков, вдруг раздался тихий, нежный голос: Спи, милая! Спи, детёночка!.. Баю-баюшки-баю, Баю девочку мою... Раньше я не слыхал, чтоб в этом доме матери баюкали детей такими, любящими голосами. Я тихо встал, посмотрел за бочки и увидел: в одном из ящиков сидела маленькая девочка. Низко наклонив русую, кудрявую головку, она тихо покачивалась и задумчиво напевала: Уж ты спи, ты усни, Угомон тебя возьми... В маленьких, грязных ручонках она держала черенок деревянной ложки, окутанный в красную тряпку, и смотрела на него большими, грустными глазками. Красивые глазки были у неё, ясные, мягкие и - не по-детски печальные. Заметив их выражение, я уже не видел грязи на лице и руках девочки. Над нею, в воздухе, как тучи сажи и пепла, носились крики, ругань, пьяный смех и плач, вокруг неё на грязной земле всё было изломано, исковеркано, и лучи вечернего солнца, окрашивая обломки разбитых ящиков и бочек в красный цвет, придавали им зловещее и странное сходство с остатками какого-то большого организма, разрушенного тяжёлой и суровой рукой нищеты. Нечаянно я пошевелился - девочка вздрогнула, увидела меня, её глаза подозрительно сузились, и вся она боязливо съёжилась, точно мышонок перед кошкой. Улыбаясь, я смотрел на её чумазое, печальное и робкое лицо; губы она крепко сжала, и тонкие брови её вздрагивали. Вот она встала на ноги, деловито отряхнула своё рваное, когда-то розовое платье, сунула в карман свою куклу и звенящим, ясным голосом спросила меня: - Чего глядишь? Было ей лет одиннадцать; тоненькая, худая, она внимательно осматривала меня, а брови её всё дрожали. - Ну? - продолжала она, помолчав. - Чего надо? - Ничего, играй себе, я уйду... - сказал я. Тогда она шагнула ко мне, её лицо брезгливо сморщилось, и громко, ясно она сказала: - Пойдём со мной за пятиалтынный... Я не сразу понял её, только, помню, вздрогнул в предчувствии чего-то ужасного. А она подошла вплоть ко мне, прижалась плечом к моему боку и, отвернув лицо своё в сторону от моего взгляда, продолжала говорить тусклым и скучным голосом: - Ну, идём, что ли... Неохота мне на улице гостя искать... Да и выйти-то не в чем - мамкин любовник и моё платье пропил... Ну, идём... Молча и тихо я стал отталкивать её от себя, а она взглянула мне в глаза подозрительно-недоумевающим взглядом, губы у неё странно искривились, она подняла голову и, глядя куда-то вверх широко открытыми, ясными, печальными глазками, негромко и скучно проговорила: - Ты что кобенишься? Думаешь - я маленькая, так кричать буду? Не бойся, это я прежде кричала... а теперь... И, не окончив свою речь, она равнодушно плюнула... Я ушёл от неё, унося в своём сердце тяжёлый ужас и печальный взгляд ясных, детских глаз. 1899-1900 г.
