Он читал книжки и даже - говорили - сочинял стихи барышням Карахановым; их было семь, все они ходили в одинаковых платьях, и - должно быть, за это улица звала их - "семь дур Карахановых".

Когда Коля в праздники, перед вечерней, тихонько шагал мимо окон - все знали, что он идёт к "семи дурам"; их барский ветхий дом стоял первым при входе из города в нашу улицу, спрятан в саду, среди лип, покрытых лишаями. Стройный, маленький, похожий на подростка, несмотря на свои двадцать лет, Коля шёл, сконфуженно наклонив голову, пряча бледное лицо и покашливая в ответ на шутки. В руке у него тросточка с набалдашником в виде лошадиной ноги - наследство после отца, другая рука в кармане брюк, а из грудного кармашка тужурки торчит кончик платка - золотисто-жёлтый или алый, под цвет галстуху.

Из окон кричат ему:

– Эй, Яшин-мамашин! Чахотошный, эй!

И почти всегда - мальчишки и взрослые - простейшими словами спрашивали об одном и том же:

– Которую сегодня целовать будешь?

Коля идёт, как глухонемой, только иногда кашлянёт погромче да поводит плечами, точно его кнутом бьют.

Но его всё-таки не очень обижали, а вот о Чмырёве даже сами суетинцы говаривали:

– Терпелив печник, круглый чёрт! Другой бы на его месте в драку с нами полез, а то - кирпич в окно...

Чмырёв был человек коротконогий, толстый, его широкое лицо исчертили красные и сизые жилки, где-то среди них беспокойно и внимательно бегали маленькие чёрные глаза.

– Сафьяновая рожа!
– говорили ему суетинцы, он останавливался и, загибая палец на левой руке, считал серьёзно:

– Раз.

– Утюг!

– Два.

Люди солили слова свои всё круче, но печник оставался непоколебим и всё считал:

– Шашнадцать. Ну?

– Пошёл...

Чмырёв смеялся сиплым смехом и говорил:

– Ну, как жа вы? Дажа разозлить человека не умеити! Чего жа вы умеити?

И уходил, куда ему надо, поглаживая корявой рукою толстые волосы бороды, - борода у него точно из белёных ниток, прямая, серая и тяжёлая. Смешной особенностью печника было наянливое стремление внушать людям любовь к чистоте, благообразию, порядку. Это заметили за ним давно: однажды весенние потоки, выворотив булыжник съезда, вымыли на нём глубокие ямы, печник тотчас же стал учить доможителей:

– Вы ба забили ямы-те мусором, а то сами жа, пьяные, ноги ломать будите...

Он говорил об этом несколько раз, на смех людям, и, наконец, утром воскресного дня сам начал поправлять мостовую: наносил мешком мусора, песку, уложил булыжники и утрамбовал. Смешно и досадно было смотреть, как он возился с этим делом, на пользу городской управы, и много глумились над ним. Тогда и было замечено, что он - чудак.

– Дела надо делать прочно, надолго, - любил он говорить.
– Мы на земле не одни живём...

Его спрашивали:

– А кто ещё, кроме нас?

– Чай - не все сразу помрём...

– Экой чудак!
– удивлялись жители.

Особенно прославился он после своей распри с Братягиным из-за Лидуши Сувойкиной. Это была девушка-подросток, миловидная и очень набалованная матерью. Она считалась не в своём уме, после того как её мать, торговка старьём на балчуге, умерла в тюрьме, куда её посадили за сбыт краденого.

Однажды Лидуша, остановив Чмырёва на улице, опросила его:

– Как мне быть, Василий Лукич?
– она знала, что с печником тоже иногда, шутки ради, советовались.
– Лавочник говорит, что я сирота, бесприданница, да и полудурьё, так замуж меня никто не возьмёт, а шла бы я за него...

Чмырёв спросил:

– Тебе который годок-та?

– Пятнадцать скоро...

Через несколько дней в лавку Братягина явилась важная барыня с полицейским и очень напугала почтенного лавочника угрозами отдать его под суд.

Эта история сильно подняла Чмырёва в глазах улицы, но через несколько месяцев стало известно, что Лидуша поступила на содержание к мировому судье, - печник был снова жестоко осмеян, а Братягин уверенно говорил:

– Зна-аю я эдаких-то!

И даже обещал доказать, что Чмырёв сам сосватал девицу мировому, взяв с него за это пять с полтиной.

В сватовство улица не поверила, но печник навсегда упал в её мнении.

А кроме всего этого, раз в год - обыкновенно весною - Чмырёва настигал дикий запой и мучил его недели две, как чёрная немочь, валяя круглое тело по земле, в грязи, по камням мостовой.

– Свинья!
– говорил Братягин, стоя на страже у двери лавки своей и спрятав руки под передник, всегда - чистый.

Суетинские мальчишки ездили на пьяном печнике верхом, а он, ползая на четвереньках, дико орал:

– Бож-жа мой... Б-бо-жа!