Волшебная дорога

Аннотация

Гор Геннадий Самойлович Волшебная дорога - Милый мой, - сказал дядя, - в этой комнате необыкновенное окно. Но я тебе не советую смотреть в него слишком часто. Дядя, веселый загадочный старик, немножко похожий на Жюля Верна, открыл дверь, и я оказался в комнате с необычайно светлым и синим, как речная струя, окном. На столе лежала книга. Название книги показалось мне странным: "Чья-то жизнь". - Чья жизнь? - спросил я дядю. - Твоя. - Моя? - Да. Твоя. Ты скоро в этом убедишься. - А как моя жизнь могла попасть в эту книгу? - Потерпи, - сказал дядя. - Через несколько дней узнаешь. Я посмотрел в окно. За окном стоял лес. Через несколько минут я снова посмотрел в окно, леса уже не было. Вместо леса лениво лежала гора, а перед горой текла речка. - Куда исчез лес? - спросил я дядю. - И откуда появилась гора? Ее ведь здесь не было. - Потерпи, - сказал дядя. - Через несколько часов узнаешь. Тебе расскажет об этом книга, которая лежит на столе. Дядя ушел, а я сел за стол и раскрыл книгу. Я стал читать и с первой же фразы понял, что в книге речь идет обо мне. Я узнал себя. Это было удивительно, словно, идя по улице, я завернул за угол и встретился лицом к лицу с самим собой. Я всегда чувствовал себя неуверенным, когда встречал человека, похожего на меня. Меня охватывало чувство смущения, а то даже и вины, словно встреченный мною прохожий мог обвинить меня в заимствовании, почти в краже. Но, читая эту книгу, я узнавал не своего случайного двойника, а себя самого, будто стоял перед зеркалом и разглядывал свое отражение. Мое отражение подмигивало мне со страниц книги, намекая, что между мною и персонажем странной повести существует подспудная связь. Я встал, вздохнул, а затем подошел к окну. Горы уже не было и речки тоже. За окном теперь шумело море. Над заливом кружились и тоскливо кричали чайки. Набегая на песок, пенился прибой. Пахло водорослями и солью. Я снова сел за стол и углубился в чтение. Было совершенно ясно, что повествователь рассказывал обо мне, но неясным пока было другое - обращался ли автор книги к многоликому читателю или только ко мне лично. Книги вряд ли пишутся для единственного читателя, они пишутся для каждого, кто пожелает войти в удивительный контакт с автором, контакт, который принято называть чтением. Сам процесс проникновения посредством сменяющихся слов и предложений в духовное единство героя, читателя и автора всегда поражал меня своей крайней загадочностью. В романе или повести что-то происходило с другими, непохожими на меня людьми, но почему-то всегда интимно касалось лично меня, словно люди, изображенные в книге, были в кровном или духовном родстве со мной. Но это была не совсем обычная книга, чем-то похожая на окно, за которым менялся мир, не сообразуясь с логикой обычной жизни. Книга рассказывала мне не о посторонних людях, а о том, кем был я и кем я казался самому себе и людям, знавшим меня. Я встал, чтобы посмотреть в окно и узнать - по-прежнему ли там море или уже что-то новое, непредвиденное. Моря не оказалось. Вместо него звенела степь, пахнущая полынью. Вдали поблескивало степное озеро. Огромное небо висело над степью. Парил ястреб. Но точно такое же небо описывалось на странице, которую я прочел, прежде чем подойти к окну. Там описывались степь, запах полыни. От напечатанных слов веяло июльским жаром, сушью и степным безразличием к человеку, который шел по дороге. И, кроме того, в небе там тоже парил ястреб. Я перевернул сразу двадцать или тридцать страниц и стал читать новую главу. Было такое ощущение, словно я заглянул в свое собственное будущее. Герой повествования плыл в лодке по спускающейся с гор таежной реке. Река неслась с неистовой быстротой и несла меня, обрушивая всю свою мощь, все свое лесное таежное бешенство на камни, торчавшие из воды. С берега смотрела на меня лосиха сочувственными глазами зверя, догадавшегося, что человек попал в беду. Вокруг нее был покой лиственничного леса, тишина, трава, ветви и лосиные следы, примявшие траву. Вокруг же меня было бешенство, захватывающая дух быстрота и грохот. Держа в руке весло, я пытался вмешаться в дела сошедшей с ума реки, но меня несло вниз, бросало из стороны в сторону. Не дочитав до конца длинной фразы, я встал и подошел к окну. За окном стоял мой дядя, веселый загадочный старик, немножко похожий на Жюля Верна, и смотрел на меня сквозь синее, как струя воды, стекло. Он побарабанил пальцем по стеклу, я распахнул окно, повеяло свежестью сада. Дядя стоял в саду и, маня меня пальцем, говорил: - Хватит читать. Довольно. Выходи на свежий воздух. Чудесный день. Волшебная дорога. Мы погуляем с тобой по этой странной дороге. Мы с дядей вышли на волшебную дорогу, которая то спускалась с зеленого холма, то снова подымалась на холм, играя с пространством и пешеходами. Казалось, природа читала нам поэму, подставляя вместо слов холмы, ветви кленов, облака, синь воды и неба. На лугу ржала лошадь. Гоготал гусь, плавая в похожем на облачко кудрявом пруду. Важно восседая на моторной коляске, нас обогнала дебелая дворничиха. - Здравствуйте, волшебник, - сказала она дяде игриво. - Разве ты волшебник? - спросил я дядю. Он очень смутился, покраснел, стал вытирать носовым платком лоб. - Ну что ты? Как можно? Это в наш-то просвещенный век... Но я не отставал от него: - Случайно это не ты менял пейзаж за окном, когда я сидел за столом и читал книгу? Длинное узкое лицо дяди стало еще более смущенным. - Чушь! Я материалист. Я уважаю законы природы. - Я тоже, - сказал я. - Но пейзаж все же менялся. - В книге? - спросил дядя. Я не хотел его огорчать и сказал: - Да, в книге. Эта странная книга поразила меня. - Чем? - спросил дядя. - Пока умолчу, - сказал я. - Я ее еще не дочитал и не знаю, чем она кончится. - Это хорошо, что ты не знаешь конца. - В конце что-нибудь случится? - спросил я. - Потерпи, - сказал дядя. - Сам узнаешь, когда прочтешь книгу. Дорога круто свернула. Мы оказались в лесу. Лес был густ, душен, деревья теснили нас, превратив дорогу в тропу. Дядя огляделся и вдруг признался мне: - Я в самом деле хочу стать волшебником. - Для чего? - спросил я. - Ты же материалист. Диалектик. Тебе нельзя. - Теперь можно, недавно я ушел на пенсию. У меня много свободного времени. И я хочу использовать это свободное время, делая приятное людям. - А они не привлекут тебя за это к ответственности? - За что? - Волшебство - это пережиток, суеверие, - сказал я. - Не всякое, - сказал дядя и стал еще больше похож на Жюля Верна. Свои чудеса я хочу запатентовать как крупное изобретение и подвести под них строго научную базу. Не забывай, что я член Дома ученых и сотрудник журнала "Знание". - А в редакции журнала знают, что ты волшебник? - Пока нет. Не знают. Но, возможно, догадываются. Я вижу это по выражению лица кассирши, когда она выплачивает мне гонорар. - Кассирша - это еще ничего. Важно, чтобы не догадался редактор. - Пустяки. Скоро я подведу под свои чудеса строго научную базу. - А без базы нельзя? - Как-то неудобно. Я все-таки материалист. - Материалисты, - сказал я, - не поступают так со своими гостями, не меняют обстановку за окном, а дают людям привыкнуть. - И ты привыкай, - сказал дядя. - Попробуй-ка привыкнуть. То речка, то гора, то лес, то пустыня, а то просто ничего, пустота. Это противоречит законам природы. Вечером, сидя на веранде, мы пили чай и вели беседу. - С юношеских лет, - сказал дядя, - я боролся с отсталостью, с разными пережитками и суевериями. Но под старость мне почему-то ужасно захотелось творить чудеса. - На строго научной основе? - На строгой... - Тебе это не удастся. Наука враждебна волшебству. - Мое волшебство имеет прогрессивный характер. Если хочешь знать, я поэт, хотя и не пишу стихов. Я ищу интимного контакта с вещами и явлениями, с людьми и природой. А за то, что я ушел на пенсию, ты меня не осуждай. Я ведь очень стар. - Дядя встал и сказал: - Ты меня извини. Я пойду работать. - Творить чудеса? - Нет. Искать научное обоснование. А ты пойди к себе. Почитай книгу о своей жизни. Только старайся пореже смотреть в окно. Я ушел в свою комнату и сразу же вспомнил, что дядя не советовал мне смотреть в окно. Окно было завешено портьерой, а на столе лежала книга. Я не утерпел, раздвинул портьеру и посмотрел в окно. Светила большая круглая луна. Перед окном лежала ночная пустыня. До меня донесся рев разгневанного льва. Я подумал: "Дядя по-прежнему творит чудеса, под которые трудно подвести строго научную базу". И еще я подумал: "Старика не стоит упрекать. Он очень огорчится, если его обвинят в агностицизме". Лев рычал. Луна светила. Пустыня пылала, как раскрытая печь. Я повернулся спиной к окну и сел за стол, чтобы продолжать чтение. Лодку несло среди торчавших из воды камней. В лодке сидел я сам. Держа плоские весла, я пытался бороться со стихией. Река грохотала как гром. Но вот пороги кончились. Стало тихо. По обеим сторонам реки росли березы, я причалил к берегу и вышел из лодки. На берегу стоял дом. Я подошел к окну и заглянул сквозь прозрачную синь стекла в комнату. В комнате я увидел дядю, веселого загадочного старика, немного похожего на Жюля Верна. Старик сидел у рояля и играл, быстро перебирая клавиши длинными девичьими пальцами. Но музыки не было слышно. Вместо музыки слышался птичий свист, звон дождевых капель, журчанье ручья, серебристое ржание кобылицы. Старик встал и подошел к окну. Он увидел меня и распахнул окно. На его узком загадочном лице играла усмешка. - Как тебе нравится книга, которую ты читаешь? - спросил он меня. - У меня еще не сложилось определенного мнения. - Читай, не спеши, - сказал дядя, - ведь это твоя жизнь. - Моя жизнь? - удивился я. - Но мне никогда не приходилось плыть на лодке среди порогов, подвергаясь такой страшной опасности. Дядя посмотрел на меня и усмехнулся. - Но ты же не погиб, - сказал он, - опасность позади, и разве тебе не приятно о ней сейчас вспомнить? - Все это случилось не со мной, - сказал я. - Не спорь. И не скромничай. Ты проявил незаурядное мужество и не дал стихии погубить себя. Я горжусь тобой... Не спорь. А лучше оглянись и посмотри, что позади тебя. Я оглянулся и отпрянул. Позади меня была зима, хотя несколько минут назад еще было лето. Вместо листьев на деревьях висели снежные хлопья. Пушистый снег лежал на земле. На снегу были видны заячьи следы. - Волшебничаешь? - сказал я дяде. - Да, - сказал дядя грустно. - Но, понимаешь, все это меня не удовлетворяет. - Почему? - Все потому же. Не удается подвести теоретическую базу. Нужно как-то все это объяснить, примирить с разумом. Но пока не получается. Видишь ли, я плохой теоретик. - Ничего, - сказал я. - Не огорчайся. Сейчас и физики не все могут объяснить, например происхождение и природу квазаров. Со временем объяснят. И под твои чудеса тоже подведут теоретическую базу. Дядя вышел из домика, и мы снова отправились по волшебной дороге. Холмы, деревья, озеро - все это словно только что возникло, покрытое свежим, пушистым снегом. С дерева на дерево прыгала белка. И дядя шел с таким видом, словно всю эту внезапную, живую и поэтичную картину создал он сам благодаря волшебному мастерству. Я собирался написать письмо своей жене в город, но не знал, с чего начать. Все, что происходило со мной в волшебном домике моего дяди, было непереводимо на язык обыденной жизни и привычных чувств. Я долго смотрел на чистый, белый, ничем не заполненный лист бумаги, а затем стал писать о том, что вам уже известно. Написав письмо, я подумал, что жена, пожалуй, не поверит мне или вообразит, что я заболел какой-то новой, еще не известной врачам болезнью, когда человеку кажется то, чего нет и не может быть. Я запечатал конверт и собирался написать адрес, но не мог его вспомнить. Я забыл не только номер дома, но даже название улицы. Казалось, кто-то похитил мое прошлое. Стараясь припомнить свой собственный адрес, я подошел к окну и посмотрел. Перед окном стояло дерево, под деревом - скамеечка, а на скамейке сидел красивый молодой человек с лукаво-печальным выражением лица. - Кто вы? - спросил я этого молодого человека. - Откуда? - Из будущего, - ответил он мягким, глубоким голосом, голосом поэта. - Из какого будущего? - спросил я. - Из вашего. Вы слишком медленно читаете книгу о вашей жизни. На следующей странице вы найдете меня. Наши пути пересекутся. И мне, к сожалению, придется сыграть немаловажную роль в вашей жизни. - Какую? - Вам лучше бы узнать это из книги. Но если вам не терпится, я могу вам сказать. Я причиню вам много страданий. Ваша жена уйдет со мной. Это произойдет не сразу. Она долго будет бороться с собой. Но это сильнее ее и вас, а если хотите, и меня. Это настоящее чувство. Вас она не любит. Но об этом вы узнаете через несколько лет, когда она уйдет от вас. - Не может этого быть, - сказал я. - К сожалению, может. И вы в этом убедитесь, когда перевернете страницу книги. Это все еще впереди. И я дал бы вам один совет: пока этого еще не произошло, цените больше свою жену. Она еще с вами. Потом наступит день, когда вы почувствуете свое одиночество. До этого дня еще несколько лет. Но день этот неизбежен. Ведь я появился из будущего. - А как вас зовут? - Виктор, - ответил он, - Виктор Петрович. И я могу даже дать свой адрес. И он назвал мой адрес, тот самый, который я никак не мог вспомнить, когда закончил свое письмо жене. - Это же мой адрес, - сказал я. - В настоящее время - да. Но что касается будущего - там другая картина. Вы переедете на новую квартиру в Купчино, а я поселюсь в бывшей вашей, с бывшей вашей женой, которая станет моей. - Не будет этого. - Будет. Я-то лучше вас знаю. Я ведь только что оттуда, из будущего, с еще не прочитанной страницы вашей жизни. - Но зачем это? Зачем? Человек не должен обгонять самого себя, а жить, идя с временем и с самим собой в ногу. Зачем вы пришли раньше назначенного срока? - Спросите волшебника - вашего дядю. Это он изъял меня из моего дня и часа и прислал сюда, под это окно. По-видимому, он хотел, чтобы мы познакомились. Может, он ставил себе и другую цель. - Какую? - Вы лучше знаете характер вашего дяди. Он не злой волшебник, скорее добрый. И он, наверное, вам желает добра. - А вам? - Наверное, и мне тоже, если он не страдает семейственностью. - Вряд ли страдает. А он не может изменить мое будущее? - Сомневаюсь. Ведь я же пришел оттуда. Привет вам от вашей бывшей жены. Она часто вспоминает вас добрым словом и иногда жалеет, что ушла от вас, хотя вы плохо мыли шею и иногда скупились на мелкие расходы. Да, иногда она жалеет, но не радуйтесь и не обманывайте себя: она к вам не вернется, слишком много воды утекло. - Вы говорите таким тоном, словно жена уже ушла от меня. - Нет. Пока все в порядке. В вашем распоряжении еще несколько лет. Но ведь все временно в нашей жизни. И к тому же я пришел сюда вовсе не для того, чтобы вас утешать. - А для чего? - Не знаю. Просто так. Оттого, что ваш дядя раньше срока перевернул страницу вашей жизни, а заодно и моей. В сущности, все еще далеко, все еще впереди, и я вас не знаю. Давайте условимся, что всего этого еще не было, как в обычной жизни. - Я не понимаю, чего вы от меня хотите? Уж не хотите ли вы, чтобы я забыл все, что узнал от вас? - Да, - сказал он. - Забудьте, как вы забыли свой собственный адрес. Человек не должен забывать свое прошлое. Но будущее! Он не должен его знать, его еще нет, оно будет... Да вот, кажется, идет ваш дядя. Дядя подошел тихо, как и полагается волшебнику. - Здравствуйте, - сказал он. - Я рад, что вижу вас вместе. Мне нужно с вами поговорить. Вы можете поздравить меня. Я, кажется, нашел научное обоснование для скромных чудес, которые я время от времени творю. Мне уже некогда было смотреть в окно и читать книгу со странным названием "Чья-то жизнь". Я думал о своей жене Клаве и о том, что она уйдет от меня. - Дядя, - сказал я, - извини. Мне нужно быть дома. Неотложные дела. - Понимаю, - обиделся дядя. - Тебе не нравятся мои чудеса. Ты не любишь суеверия и презираешь мрак. Но сейчас, когда я почти подвел под них теоретическую базу... - Не надо, не оправдывайся, - прервал его я, - я ведь приезжал к тебе не ревизовать твою работу. Я чудесно провел время, смотрел в окно, гулял по волшебной дороге. Хотя ты ушел на пенсию, но ты полон творческих сил. Немножко жаль - ты тратишь эти силы на то, что давно осуждено историей и прогрессом. Чудес не должно быть. - Необоснованных чудес. Но мои чудеса будут скоро утверждены в специально созданном для этого комитете. Я пишу статью и собираюсь послать ее в научный журнал. К статье приложен строго проверенный математический аппарат. Я не стал спорить. Мы тепло попрощались, и я, пройдя по волшебной дороге, сел в поезд. Вокруг уже не было никаких чудес, все было обыденно и заранее известно: названия станций, слова, которые произнесут пассажиры, ругая духоту, телеграфные столбы с сидящими на проводах птицами, похожими на нотные знаки. Я подходил к окну и видел поля, все время поля, поля и небо, небо и поля без всяких изменений. И я подумал - не странно ли, что это окно обыкновенное, и пейзаж один и тот же, и за окном нет никаких чудес. Я подумал так потому, что, гостя у дяди, я постепенно привык к чудесам и не хотел от них отвыкать. Домой я приехал вечером, когда жена сидела за столом и просматривала ученические тетрадки. Обычно меня раздражало, что Клава уделяла много внимания школе, ученикам, их родителям и мало внимания мне, но сейчас я с нежностью смотрел на жену, и дело, которым она занималась, показалось мне одним из самых прекрасных дел на земле. Я обнял жену, поцеловал ее и заглянул в тетрадку, где милые круглые буквы напоминали о детстве. - Я не ждала тебя, - сказала Клава, - ты пробыл у дяди всего десять дней, а собирался провести целый месяц. - Да. Но мне недоставало там тебя, я скучал и потому приехал. - Но ты писал, что там были чудеса, что дядя волшебник и все ежеминутно менялось? - Писал, - сказал я, - ну и что? - А здесь нет никаких перемен. Начались занятия в школе; новая заведующая, у нее прескверный характер, мучит себя, нас и учеников. Я подошел к окну. За окном шел трамвай. На другой день я снова подошел к окну. За окном шел трамвай. И то же было и на следующее утро. Улица была похожа на этот трамвай. Но, не находя перемены на улице, я чувствовал ее в себе. С каждым днем я чувствовал все острее и острее, как росло мое чувство к жене. Казалось, кто-то повернул вспять течение моей жизни и я снова вернулся в те удивительные дни, когда робко ухаживал за Клавой и назначал ей свидания в Михайловском саду. Клаве, по-видимому, нравилось это. И, проверяя детские тетрадки, она время от времени бросала взгляды в мою сторону, словно признавая не только существование своих учеников, сердитой заведующей, слабохарактерного завуча, но и мое тоже. В свободные часы мы стали ходить в кино, а иногда даже в театр. Правда, иногда я подходил к окну и всегда видел за этим окном одно и то же: трамвайную линию, булочную и магазин, в котором продавали обои, замки и краску. Да, мир застыл за этим окном, как одна и та же декорация в жалком провинциальном театре, но зато внутри меня текла жизнь, живая и интимная, как недосказанная сказка. - Ты меня еще не разлюбила? - спрашивал я жену. Она отвечала улыбкой, неузнаваемо менявшей ее немножко увядшее и усталое лицо. - Пока нет, - говорила она. Но по ночам я просыпался с тревогой. Мне вспоминалось дядино окно, скамейка под деревом и красивый молодой человек, которого звали Виктор. И я думал: ведь этот Виктор появился из будущего, нарушая законы необратимости времени, чтобы напомнить мне о том, что моя жена уйдет к нему. Это неизбежное для меня будущее спешило, сменяя дни и недели и неизбежно приближая меня к часу, который должен наступить. Однажды я не выдержал и рассказал жене о Викторе и о том, что, по его словам, меня ждет через несколько лет. - Этого не случится, - сказала Клава, - я никогда не уйду от тебя к другому. Мне смешно, что ты веришь в разную чепуху, в суеверия и вредные антинаучные сказки, которые рассказывает выживший из ума пенсионер, твой дядя. Стыдно. Ты окончил биологический факультет, работаешь в цитологической лаборатории, где изучают энергетику клетки, и поддаешься на удочку какого-то старого шарлатана. - Мой дядя не шарлатан, - сказал я, - я сам видел своими глазами этого Виктора, познакомился с ним и от него, а не от дяди узнал то, о чем я сейчас говорил. Он говорил в настоящем времени о том, что будет. Для него это было реальностью. - А для тебя? - Для меня это тоже стало реальностью, поскольку я узнал об этом как о неизбежном факте. - Чепуха. Суеверие. Меня это возмущает. В школе своим ученикам я объясняла, что не надо верить в чепуху, что надо бороться с мраком и отсталостью. Неужели и дома я должна повторять элементарные вещи? - Хотел бы я, - сказал я, - чтобы ты пожила у дяди, почитала книгу со странным названием "Чья-то жизнь" и посмотрела в окно, за которым все менялось быстрее, чем на сцене или даже на экране. - Чем спорить, давай лучше спать. У меня завтра пять уроков и родительское собрание. Сказав это, она вскоре уснула. Но я не спал, ворочаясь с боку на бок и прислушиваясь к дыханью жены. Дядя прислал открытку, исписанную чрезвычайно мелким, экономным почерком пенсионера. Он писал о том, что усовершенствовал технику своих чудес, и звал меня приехать хотя бы на несколько дней, чтобы дочитать книгу. Я прочел дядину открытку жене. Она сказала: - У тебя не в порядке нервы. В институте у тебя плохие отношения с начлабом и с заместителем директора, ведь они подозревают тебя в скрытом карьеризме и научной недобросовестности. Возьми отпуск за свой счет и съезди к дяде. Отдохнешь, посвежеешь, как в прошлый раз. Я взял отпуск и отправился к дяде. Старик встретил меня в саду, обнял, а потом повел в комнату. Книга по-прежнему лежала на столе, а окно было открыто. Мы с дядей подошли к окну, и я увидел пустыню и лежавшего льва, который встал и лениво пошел по знойному песку. - Повторяешься, - сказал я дяде, - а я, признаться, ожидал чего-нибудь новенького. Не затем я сюда приехал, чтобы смотреть старые, давным-давно примелькавшиеся фильмы. - Не спеши, - сказал дядя, - отдохни. Я усовершенствовал технику своих чудес, и ты скоро в этом убедишься. Позавтракав вместе с дядей на веранде, я вернулся в комнату и стал читать книгу. В той главе, которую я читал, описывалась цитологическая лаборатория, я сам, завлаб, знакомые научные сотрудники и лаборантки. Одна из научных сотрудниц считала меня интриганом, заведомой бездарностью, которая пишет докторскую диссертацию лишь затем, чтобы со временем занять место завлаба. Обстановка лаборатории, я сам, завлаб и старшая научная сотрудница были описаны с натуралистической точностью. Мне вдруг стало душно, и я подошел к окну. За окном я увидел театральную сцену, режиссера, отдающего какие-то распоряжения актерам. Сцена приближалась ко мне, словно я смотрел на нее в бинокль. Один из актеров играл меня, другой завлаба, третий заместителя директора. Остальным актерам и актрисам досталась задача куда менее значительная - они исполняли роли младших научных сотрудников и лаборанток. Актер, игравший завлаба, явно переигрывал. Он то кричал, то говорил зловещим шепотом, каким говорят на сцене только злодеи. Обращаясь к актеру, изображавшему меня, он повторял: "Вы ничтожество! Ничтожество! Вы интриган! Вы знаете, что я не могу вас отчислить, и пользуетесь этим против меня и против науки. Вы паразит, расположившийся на теле научного знания. Вы сосете кровь из своих лаборанток, используя их опыты для своей диссертации". Актер, игравший меня, вдруг заговорил моим голосом. "Надоело! - кричал он. - Вы монополист и считаете лабораторию чем-то вроде золотоносного участка, который вы застолбили. Даю слово, как только защищу диссертацию, уйду из вашей лаборатории, не останусь здесь и часа". Актер, игравший завлаба, опять начал рычать и размахивать руками: "Ничтожество! Лжеученый!" Потом сцена отодвинулась, актеры исчезли, и на месте режиссера появился мой дядя, загадочный старик, похожий на Жюля Верна. - Ну как? - спросил он меня. - Как срепетировано? - Грубо. Халтурно. Шито белыми нитками, как в современной пьесе из жизни ученых. - Успокойся, - сказал дядя. - Это только репетиция. И кроме того, я не режиссер, а волшебник. Пойдем лучше пройдемся. Чудесный день. С полей дует ветерок. Я последовал совету своего дяди, и мы вышли с ним на волшебную дорогу. На лугу ржала лошадь. Гоготал гусь, плавая в похожем на облачко кудрявом пруду. Среди деревьев под открытым небом стоял огромный рояль. Дядя подошел к роялю и стал играть, быстро перебирая клавиши длинными девичьими пальцами. Вместо музыки из-под клавишей слышался то птичий свист, то звон дождевых капель, то журчанье ручья, то серебристое ржание кобылицы. Я гадал о том, каким образом в лесу оказался рояль, новенький, поблескивающий лаком. Когда дядя кончил играть, я спросил его: - Откуда тут рояль? - Я тебе писал, что усовершенствовал свои чудеса. Не задавай мне слишком много вопросов. Я пенсионер. Старик. Мне девяносто шесть лет. И по старости я иногда путаю следствия и причины. Ты скажи лучше, понравилась ли тебе моя музыка? - Понравилась, - сказал я, - ты подражаешь природе. - Возможно, - согласился дядя. - Но нам пора идти. Небо покрылось тучами. И скоро пойдет дождь. Раздался удар грома. - А рояль? - спросил я. - Он не испортится от дождя? - Это имущество бесхозное, - сказал дядя. - Оно не значится ни в одной ведомости и относится не к действительности, а к чуду. - Я не верю в чудеса. Моя материалистическая совесть... - И моя тоже, - перебил меня дядя. - Но мои чудеса опираются на науку, как недавно писали в журнале "Знание". - Кто писал? - Два академика и один профессор. Известные всему миру ученые. Их авторитета достаточно, чтобы любую гипотезу превратить в теорию. Я вырезал эту статью и показываю всем, кто сомневается в научности моих чудес. У меня не было ни сил, ни желания читать дальше книгу, которая называлась "Чья-то жизнь". Во-первых, в ней описывалась не чья-то жизнь, а моя собственная, а, во-вторых, я как раз дочитал до того места, где от меня ушла моя жена, забрав картину Петрова-Водкина, чемодан, три скатерти, четыре полотенца и скрипку, на которой я так любил играть. Я вырвал из книги те страницы, где описывался уход жены, и поднес к ним горящую спичку. Пепел я бросил в мусорную корзину и подбежал к окну. Я подбежал к окну и увидел то, что я только что сжег. Страницы ожили. За окном я увидел Виктора и свою жену Клаву. - Я ушла от тебя, - сказала Клава своим мелодичным голосом школьной учительницы. - Когда? - спросил я. - Это не так уж существенно, - сказала она. - Ведь я явилась к тебе из будущего вовсе не для того, чтобы напоминать тебе о прошлом. - А для чего? - Не знаю. Мне просто захотелось повидать тебя, поговорить с тобой. - А почему ты ушла? - Разочаровалась. И потом твое безобразное поведение в институте... Но не в этом дело. Я полюбила другого. - Зачем же ты пришла? Зачем? Ведь это произойдет нескоро. Ты не имела права нарушать хронологию, изменять законам природы. - Это все твой дядя. Он, тебе это известно, волшебник. Творит чудеса, утвержденные в какой-то комиссии. Забыла ее название. Он вызвал меня из будущего. И вот я пришла. Не думай, что это очень приятно - попадать в прошлое. А главное, не легко. У меня до сих пор болит голова и шумит в ушах. Я передвигалась со скоростью, превышающей скорость света. - Такой скорости не существует, - сказал я. - Это доказал еще Эйнштейн. - Твой дядя принципиально не согласен с Эйнштейном. Он волшебник. Я никогда не верила ни в чудеса, ни в волшебство, считая все это мраком. Но я стала жертвой какого-то ужасного эксперимента. Познакомься, это мой муж Виктор. - Мы уже знакомы, - сказал я. - Хотя этого еще не произошло. - Чего? - Ты знаешь, о чем я говорю. - Но это произойдет. - Я не хочу. Не желаю. Пойми меня. Клава усмехнулась. - Судьба, - сказала она. - Она сильнее наших желаний. - А что ты теперь делаешь? По-прежнему преподаешь в школе? - Не в той. Из той я ушла по причине плохого характера директора. Теперь я работаю в английской. - А ты не вернешься ко мне? - Нет. Мне нравится моя новая жизнь. Виктор очень любит меня. Он не мешает мне проверять детские тетрадки. Мы ходим не в кино, а в театр. А летом уезжаем загорать в Коктебель. - Отлично, - сказал я. - Вы превосходно проводите время. Но для чего ты явилась сюда? И почему твой Виктор молчит, словно набрал полный рот воды? - Виктору вставили искусственную челюсть. Потому он и молчит. Привыкает. Когда он освоится с протезом, он тоже тебе скажет несколько слов. Он работает в том же институте, где работал ты, пока тебя не отчислили. - Разве меня отчислили? - Пока еще нет, но со временем отчислят. - Откуда ты это знаешь? - Откуда? Я же из будущего. А твое отчисление из института для меня уже стало далеким прошлым, как и твоя защита докторской диссертации. - Кстати, - перебил я Клаву, - как она прошла? - Не спрашивай об этом. Я не хочу тебя огорчать. Тебе набросали черных шаров. - За что? - Сам знаешь. Твое поведение в институте. И потом все хорошо знали, что ты бездарность. Виктор, молча привыкавший к вставной челюсти, кивнул. Я отвернулся, закрыл окно занавеской и ушел в глубь комнаты, к столу, где лежала книга с вырванными страницами. Послышались чьи-то шаги, потом стук в дверь. В комнату вошел своей быстрой легкой походкой волшебник, мой дядя. Он взглянул на стол, где лежала раскрытая книга, и лицо его стало огорченным. - Это ты вырвал страницы? - спросил он строго. - Я. - Зачем? Это же варварство - портить не принадлежащую тебе книгу. И кроме того, это библиографическая редкость, уникум. Ее нет даже в Публичной библиотеке. Куда ты дел вырванные листы? - Сжег. А пепел бросил в мусорную корзину. Я не хотел читать о том, как уходит от меня моя жена. - Тебе не понравился стиль? - спросил дядя. - Он показался тебе слишком старомодным? - Нет, стиль мне понравился. Все выглядит довольно правдиво и убедительно. - Так почему же тебя разочаровали эти страницы? - Я не хочу, чтобы от меня ушла моя жена. Я ее люблю. И мне хочется, чтобы она жила со мной, а не с каким-то Виктором, пришедшим неизвестно когда и откуда. - Все равно тебе не следовало портить книгу и вырывать листы. Книга написана не для тебя одного и другим могла очень понравиться, особенно то место, где описан уход твоей жены. Ты поступил неэтично и поставил меня в неловкое положение. Книга принадлежит не мне. И я даже не знаю, что сказать ее владельцу. - А кто ее владелец? Дядя смутился и вытер лоб носовым платком. - Кто владелец этой странной книги? - спросил я. - Я не отвечу на этот вопрос, - сказал дядя тихо и сел на диван. - Почему? Разве это государственная тайна? - Нет. Но я дал слово этому человеку хранить молчание. - А кто написал эту книгу? Имя автора почему-то не указано. - Эту книгу, - сказал дядя, - написал Марк Твен, великий американский писатель. - Марк Твен? - удивился я. - Он умер задолго до моего рождения, и откуда он мог знать мое прошлое и даже будущее? - Угадал, - сказал дядя. - Обладал даром предвидения. Он был великий реалист. - Но почему эта книга не вошла в собрание его сочинений? - Не знаю, - ответил дядя. - Марк Твен был большой оригинал и, возможно, указал ее в своем завещании, запретив помещать ее в собрания своих сочинений и высказав пожелание, чтобы она была сначала издана на русском языке весьма ограниченным тиражом. - Слишком все это невероятно, - сказал я. - А то, что ты видел здесь, гостя у меня, разве вероятно? - Это были чудеса, которые ты творил. Надеюсь, утвержденные чудеса, одобренные общественностью? - Не было никаких чудес. Тебе все это показалось, настолько сильное впечатление произвела на тебя книга. - А окно? - спросил я. - За окном ничего не было и нет. Сад. Забор. Небо. Прачечная. Все необыкновенное было только в книге, которую ты читал. Если не веришь, посмотри в окно. Сам убедишься. Я подошел к окну и посмотрел. За окном была будничная картина: серое небо, крыши домов, прачечная, из дверей которой выбивались клубы пара. - Неужели такое сильное впечатление могла произвести книга? - Да, - сказал дядя. - Это довольно сильная вещь. Ее написал Марк Твен, великий американский писатель. А он, как тебе известно, был реалист.