Я сел за орган, намереваясь проиграть эти три псалма. Но не успел закончить и первый, как раздались шаги. Пришла та, кого я совсем не ждал. Нанна, мартовская фиалка. То есть, я хочу сказать, Аннемари. Серьезная, чуточку растерянная. Темные волосы покрыты красным цветастым платком.

Она развязала его.

– Пожалуйста!
– сказал я, уступая ей свое место. И удалился в оружейную, пол которой выложен красными плитками.

Она заиграла. Я стоял и смотрел в открытую дверь. На двор, щедро залитый светом. Уже подошли некоторые из прихожан и в ожидании службы разбрелись по кладбищу, навестить, по обыкновению, могилы близких. Я слышал, как по-воскресному тихо похрустывал гравий. Выходя на дорожку, они щурились от яркого света. Их одежды были ослепительно черными.

Аннемари взяла слишком вялый темп. Что было на нее не похоже. И вдруг оборвала игру. Вышла в оружейную и стала за моей спиной. Я не обернулся. Так мы и стояли.

– Зачем ты рассказал ему о моем письме к Олуфу?
– спросила она.

– Если уж ему не положено знать, то кому же?
– отвечал я.
– И потом, Нанна, я же не знал, что он не знает.

Но на самом деле ни она, ни я не сказали ни слова. Мы вели воображаемый разговор.

– Почему все так?
– спросила она.

А я ей на это:

– Проповедник сказал: "Бог сотворил человека правым, а люди пустились во многие помыслы"*.

* Книга Екклесиаста, 7, 29. 115

И вновь оказалось, что мы с ней не перемолвились ни единым словом.

– Слышишь - жаворонок.
– Это она уже произнесла вслух. У меня за спиной.

– Слышу, - ответил я. И шагнул во двор, оставив ее одну.

Увидев, как в калитку заходит мать Олуфа, я подошел к ней и поздоровался.

– Уж теперь-то Олуф не заставит себя ждать, - заметил я.

Мария посмотрела на меня в упор и сказала:

– Причетник, у тебя на лице кровь.

Я смущенно поблагодарил ее и отошел за угол - посмотреться в окошко ризницы и вытереть подбородок.

Кровь не унималась. Мой носовой платок стал пятнистым. Аннемари успела снова сесть за орган. Потом он смолк. Я слышал: вовнутрь уже потянулись люди.

Я решил обогнуть церковь с северной стороны. В надежде, что никого здесь не встречу. Но на полдороге я увидел Лине, вдову Эрика, и трех ее детей, они стояли возле ржавого гребного вала. Нагнувшись, Лине поправляла засохшие венки, с которых сыпались иглы. В руках у старшей девочки был горшочек с цветущей бегонией. Двое младших стояли скрестив руки.

Крадучись вернулся я на прежнее место. И услышал, как на холм взбирается автомобиль. Раз это Фредерик с Мыса, лучше переждать, пусть даже кровь и остановилась.

Но тут я обнаружил, что в мою сторону медленно направляется Лине с детьми. Делать нечего, я поплелся ко входу. Я чувствовал, мне не избежать встречи с Ригмор. Так и есть!

Она вылезает из машины, проходит в калитку. Элегантная, черт бы ее побрал! В сером весеннем костюме. Он сидит на ней как влитой, как шубка на горностае. Точно, она - горностай.

– Где же твой набожный муж, дорогая Ригмор?
– говорю я, пожимая затянутую в перчатку руку. Ответное пожатие намекает о ласках нежных, дерзких.

– Мне жаль, но я должна разочаровать тебя, - говорит она.
– Фредерик корпит над налоговыми декларациями.

Вдова Эрика и дети медленно идут мимо. Они побывали на святом месте, поклонились ржавому гребному валу. Они здороваются, печально и с таким смирением, будто совершили нечто недозволенное. Во мне закипает гнев. Почему эта приниженность! Ведь у них есть то, чего нет ни у меня, ни у Ригмор. Мы стоим с ней и смотрим, как они сперва тщательно скребут подошвами о железную решетку у входа, а потом заходят и по очереди вытирают ноги о коврик в оружейной. Смиренные духом.

– Ну как, Ригмор, - говорю я, - ты выметена и убрана?

– Это что, одна из твоих острот?

– Дорогая, ты же соскучилась дома, верно? Фредерику не следовало взваливать на себя такое бремя, повелевать всем и вся.

– Дорогой, - отвечает она мне в тон и смеется воркующим смехом, когда Фредерик занят, я не скучаю. Но почему ты у нас такой редкий гость?

– Всяк кулик к своему болоту привык, - говорю я.
– Но я бы с удовольствием приходил почаще, только ведь вас одних не застанешь, у вас всегда общество.

– Мне до смерти надоела вся эта камарилья!

Она произносит это с легкой дразнящей улыбкой. Меня дразнит не улыбка, а что за ней кроется. Конечно, она устала от Фредериковой камарильи. Они настолько испорчены, что ей тут делать уже нечего.

– Йоханнес, они не умеют нежничать, - говорит она, заливаясь своим тихим смехом.

Нежничать! Что она имеет в виду? Кажется, это из области любовных ухаживаний. Да, я прекрасно понимаю, что она имеет в виду, произнося это слово - "нежничать". Все самое потайное и сокровенное, что только есть в закоулках дома, в оттенках слов, в изгибах и складках тела. Нежничать! И дернуло же меня преподнести ей фиалки. Иначе она бы сюда не пришла. Черт бы ее побрал, эту Ригмор! Но с другой стороны, с ней никогда ни в чем нельзя быть уверенным. Уж это мне ее двоеречие!