– В подарок? Я что, прямо так и сказал? Если уж придерживаться истины, то я попросту стянул ее.

– Дай мне поносить!
– выпалила она, вскинув на меня глаза. Взгляд ее разил наповал.

– Поносить?

– Я хочу надеть ее в воскресенье на танцы!
– Она была чертовски хороша. Ослепительна!

– Что ж, это неплохая мысль.

Муха зажужжала опять. Надо бы ее прихлопнуть. Не то наплодит миллион себе подобных. Иным летом мух на Песчаном острове видимо-невидимо.

– Так ты дашь мне ее?

Ну что ты тут поделаешь! Хочешь не хочешь, а придется эту цепочку искать.

– Она должна быть вот в этом ящике. Только я что-то ее не вижу.

– А ты хорошо посмотрел?

– Тут ее нет, моя девочка. Но я поищу в другом месте.

– Нет, не надо, не ищи больше.

– Уж не собирается ли дождь?
– сказал я.
– Вон и ветер поднялся.

– Теперь уж недолго!
– отозвалась она, глядя прямо перед собой. Глаза у нее блестели.

Я взялся рукой за книжную полку:

– Хочешь, я тебе почитаю?

– Нет, спасибо.

– Да, ветер посвежел, - заметил я короткое время спустя.

– Или ты мне солгал, или не хочешь дать мне эту цепочку!

– Считай, что солгал.

– Мне пора, - сказала она.

– Ты и вправду засиделась, а вдруг у тебя дома гости?

Она покачала головой, вид у нее был задумчивый.

– Ветер крепчает, - сказал я.
– Лед тронется, и Олуф вернется домой.

– Замолчи!
– крикнула она.

На этот раз она швырнула ручку на пол, и та вонзилась в половицу под носом у Пигро. Положив морду на край ящика, пес скосил глаз на подрагивающее копьецо.

Я кивнул ей и улыбнулся. В гневе она похорошела еще больше. Дикая роза. Распустившийся бутон.

– Замолчи же!
– повторила она. Только очень тихо.
– Извини, пробормотала она наконец. И выскочила из комнаты, не закрыв за собою дверь. Чуть погодя я вышел на крыльцо и посмотрел ей вслед. Было не так ветрено, как я ожидал. Снег весь сошел. Вечер стоял кромешный.

Я посидел немного в потемках, разглядывая черную шеренгу елей. Не подействовало. Тогда я зажег свет и хлестанул коньяку. В бутылке оставалось всего ничего, рюмки на три-четыре. Мой последний коньяк! А впереди, я уже чувствовал, маячит бессонница, надвигается беспокойная полоса. Да, Пигро, весна сулит одни неприятности.

2

Четырнадцатое марта. Суббота.

Половина седьмого утра. Рассвело. Я сижу в классной комнате, где с час назад затопил. Торф сладковато чадит, тепло подбирается уже к моему столу. Классная комната невелика, пять на семь с лишним метров, в ней уютно. Я зажег лампу, хотя в окна, которые смотрят на юг - их два, - уже пробивается свет, синеватый свет. В окно, выходящее на запад, я вижу, как в облаках над горою Нербьерг угасает луна.

И все-таки в классе пока еще темновато. Несколько лет назад я уговорил Расмуса Санбьерга покрасить высокие стенные панели и расписать их по старинке цветочным орнаментом. Расмусовы годы были преклонные, и он умер от ублаготворения этой работой.

По утрам я люблю сидеть один в классной комнате. Здесь словно бы становишься немножко иным.

Как же я назвал тебя вчера вечером? Ах да, Нафанаилом. Мне нужен был слушатель. Вот я и призвал тебя невесть откуда. Сейчас мне это кажется даже странным. Наверное, по утрам я совсем не тот, каким бываю ночной порой. Почем мне знать? Быть может, я делаюсь другим и сидя в окружении книг и инструментов в своей собственной комнате, из которой виден лишь запущенный сад да темные, чудесные ели. Я хочу сказать, когда я в классе, наверное, я становлюсь немножко иным. Но почем мне знать? Я смущен тем, что наговорил тебе этой ночью. Не иначе я на миг вообразил, будто ты - мой сын. Очередное дурачество! Будь у меня сын, я бы рассказывал ему о происхождении народов, о растениях, о перелетных птицах, о всем преходящем на этой земле, но только не о себе.

Ну вот, а сейчас я сижу и поджидаю детей. Не пройдет и двух часов, и они явятся. И тогда здесь запахнет мокрыми варежками, ваксой, копченой колбасой. Попробуй себе их представить, Нафанаил. Тринадцать - в старшем классе, эти придут сегодня. Шестнадцать - в младшем, они занимались вчера. Тринадцать маленьких мужчин и маленьких женщин. Тринадцать необыкновенных существ. А я - четырнадцатый. Согласись, Нафанаил, что мы необыкновенные. Не только потому, что обладаем духовным началом. Но вообще - как существа, обитающие на земле. Неужели, Нафанаил, тебя никогда не изумляли, не поражали до глубины души эти причудливые раковины из хряща, которые имеются у человека по бокам головы и именуются ушами? Ну а взгляни на свою руку. Пошевели пальцами. Всмотрись хорошенько: она - необыкновенная.

Я не претендую на глубокомыслие, Нафанаил, и не собираюсь философствовать. Но странник на земле* должен уметь удивляться. Что я скажу, гуляючи средь луговых цветов?.. Что я скажу? Слова мои не выскажут всего**. Да, в те мгновенья, когда мы дивимся всему сущему, не устремляемся ли мы, смертные, в иные пределы?

* "Странник я на земле; не скрывай от меня заповедей Твоих" (Псалтирь, 118, 19).

** Из псалма "Восславь, все сущее, Творца" датского поэта X. А. Брорсона (1694-1764).