Абрахам потупился: он терпеть не мог напоминаний о том, как он, старый человек, маршировал с жёлтым могендовидом на рукаве, и вскидывал руку в нацистском приветствии.

– Я думал о нашем народе, - как обычно, ответил он.
– Я думал, что немцам нельзя больше доверять власть. После той войны, которую они развязали. После поражения. После революции. После этой пародии на республику, как будто немцы могут жить при республике... Я думал, что мы, евреи, наконец должны исполнить свою историческую миссию, возглавить эту страну, вывести её из этого европейского Египта... И что наша религия, наконец, возрождается. Я никогда не был особенно религиозным, но когда я видел, как по всему Берлину горят ханукальные свечи - моя душа пела... Мы все ошибались, - горько закончил он.
– Теперь я думаю, что социал-демократы были во многом правы. Нацистов привели к власти крупные немецкие тузы. Они прикрылись нашим народом, как грязным носовым платком, чтобы снова обделывать свои обычные дела.

Абрахам помолчал.

– Не знаю, когда я это понял. Наверное, когда я впервые увидел полицейского, бьющего еврея с криком "Учи Тору". Или когда мне впервые не пустили в кафе в субботу. Или когда...

Рахиль посмотрела в лицо мужу.

– Как ты думаешь, будет война?
– тихо спросила она.

Абрахам пожал плечами.

– Ещё месяц назад я сказал бы "нет". Сказал бы, что они не безумцы воевать с Англией ради никому не нужного клочка земли. Но... знаешь, вчера я шёл мимо школы. На плацу стояли дети. Немецкие дети. Они просто стояли с поднятыми руками, и кричали. Знаешь, что они кричали? И как они это кричали?

– "В следующем году в Иерусалиме", - прошептала Рахиль.
– "В следующем году в Иерусалиме".

– Им нужен повод, - заключил Абрахам.
– Им нужен только повод. Защита еврейского народа, ихуй* между немцами и евреями - это повод. Иерусалим тоже повод.

Внизу что-то упало и покатилось. Госпожа Оппенгейм вздрогнула.

– Не будем больше об этом... Хотя бы сегодня, Абрахам, не будем, нервно сказала она, и тут же продолжила: - Я была у Руфи. И слышала... страшные вещи. О "специальных поселениях". Где евреев заставляют соблюдать все шестьсот тринадцать мицвэс. Насильственно заставляют. И про господина Гринберга. Ты знаешь, что с ним сделали?

– Я запретил тебе ходить к Руфи!
– взвился Абрахам, но сник под тяжёлым взглядом жены.

– Я ходила к Руфи, - продолжала Рахиль, не отводя глаз, - и она показал мне... письмо. Это был грязный клочок бумаги. Но это был почерк Эриха, слышишь! Это был почерк Эриха Гринберга!

– Эрих Гринберг был коммунистом, предателем еврейского народа, Абрахаму казалось, что он слышит свои слова как бы со стороны. Он провёл рукой по лицу, но ощущение не исчезло.
– Ты же знаешь, он не скрывал своих убеждений, и...

На первом этаже раздался шум, звон разбитого стекла. Марта ойкнула. Потом шум повторился.

Господин Оппенгейм оттолкнул окаменевшую от страха жену и бросился в кабинет.

Он как раз пытался засунуть в камин тетрадку в сафьяновом переплёте, когда дверь распахнулась, и вошли люди в чёрно-жёлтой форме.

* И'хуй (ивр.) - "сращивание", "соединение".