Когда запись этой радиопередачи была положена на стол генерала Брэдли, кроткий Омар — в первый, последний и единственный раз за всю кампанию совершенно вышел из себя и весь трясся от бешенства. Еще до того как немцы приложили руку к интервью, он считал его сознательным искажением истины. По его убеждению, оно бросало тень на каждого командира американской армии и подрывало моральное состояние американских войск и гражданского населения в Америке. До этого дня — до 8 января — Брэдли не только отказывался делать какие-нибудь заявления для печати, но даже не разрешал представителям печати обосновываться в его полевой ставке. Офицера по связи с прессой, появляющегося во всяком штабе высшего соединения с первого дня его существования, Брэдли до сих пор держал в своей главной ставке, находившейся всегда не менее чем в пятидесяти милях от полевой, из которой командующий руководил военными действиями.

Вся техника командования у Брэдли, как я уже говорил, сводилась к тому, чтобы самому стушевываться и выдвигать подчиненных ему командиров выдвигать в их собственных глазах, в глазах их войск и в глазах общественного мнения. Вот почему все знают так много о Паттоне и очень мало о Брэдли. Не следует думать, что Паттон присваивал лавры Омара Брэдли. Паттон любил показываться на подмостках, но он поклонялся Брэдли и держал себя необычайно лояльно по отношению к нему. Все дело в том, что Брэдли поощрял рекламирование Паттона во время всей кампании, так как знал, что реклама — это воздух для Паттона и его солдат, которые, как все добрые американцы, обожают видеть свои имена в печати. Брэдли верил в полезное действие на солдат публичной похвалы и постоянно приводил в бешенство своих офицеров разведки и расстраивал их планы, разрешая описывать в печати боевые эпизоды, хотя неприятель и мог косвенно извлечь из этого пользу.

— Солдату приятно, когда о нем пишут в газетах, и это хорошо действует на него", — говорил он.

Но что касается его самого, то Брэдли всячески старался избегать рекламы.

Во время кампании за возвеличение Монтгомери англичане уже знали характер Брэдли и рассчитывали, что он будет молчать. Они были уверены, что он не принадлежит к тому сорту людей, которые хотят или умеют защищаться от дружеского удара ножом в спину. И действительно, до сих пор он этого не умел. Если бы Монтгомери не дал своего интервью, а Геббельс не осветил бы это интервью прожектором, никто не помешал бы англичанам осуществить свои замыслы. Но когда Брэдли взбесился, он нарушил свои правила и нанес Монтгомери ответный удар, в печати же. Но и то, впрочем, он размышлял целый день, пока, наконец, решился.

Брэдли окончательно убедило сознание того обстоятельства, что английское правительство и английская печать всей силой своего авторитета поддерживают кампанию в пользу назначения Монтгомери командующим сухопутными войсками. Если истина не будет восстановлена, то, во всяком случае, будет подорвано доверие к американским вооруженным силам, и Монтгомери сохранит под своим командованием две американских армии. Даже если отбросить в сторону личную неприязнь Брэдли к английскому командующему, то оставался в силе тот упрямый факт, что, по его убеждению, Монтгомери не был талантливым военачальником. Это осталось бы на его совести, если бы он позволил передать Монтгомери две американских армии, не сделав даже попытки отстоять их.

При таких настроениях Брэдли было ясно, что если он попадет в подчинение к Монтгомери, для него останется только одно — уйти со своего поста.

И он знал, что Паттон уйдет вместе с ним. Между ними было соглашение на этот счет. Оба они считали, что под начальством Монтгомери не смогут служить, как следует своей стране и своим войскам. Брэдли не верил в Монтгомери ни как в генерала, ни как в человека. Он изменил бы своему долгу перед американской армией и американским народом, если бы притворился, что верит, или молчал, позволяя истолковать свое молчание в благоприятном для Монтгомери свете.

С трудом, обливаясь потом, — ибо он к таким вещам не привык, — Брэдли составлял заявление для печати, стараясь подыскать слова, которые точно передавали бы факты и в то же время не звучали бы, как полемика. 9 января он пригласил корреспондентов газет в Люксембург и лично передал им заявление [31] {31}.

В этом заявлении была одна фраза, вставленная в описание боя, точно нога в щель между порогом и дверью — той самой, которую англичане хотели захлопнуть у него перед носом. Это было простое утверждение, что Первая и Девятая армии находятся лишь под временным, а не постоянным командованием Монтгомери и вернутся под прежнее командование, как только будет восстановлен фактический контакт между Первой и Третьей армиями. Сделанное публично, такое заявление вынуждало и Монтгомери, и английскую печать назвать Брэдли лжецом, если бы они захотели по-прежнему утверждать, что Монтгомери поручено постоянное командование этими армиями, но назвать Брэдли лжецом было нельзя, так как временный характер этой меры черным по белому подтверждался в имевшихся у него приказах верховного главнокомандующего.

Заявление Брэдли деликатно обращало также внимание на тот неоспоримый факт, что Монтгомери не мог выиграть Арденнскую битву, так как он:

а) не принимал в ней никакого участия, пока не была установлена основная стратегия обороны, и

б) даже тогда командовал только северным сектором битвы, исход которой, как знали теперь уже все, был решен у Бастони.

Это произвело свое действие. Клика Монтгомери в Лондоне была выведена из равновесия, но вместо того чтобы отпрянуть назад, принялась размахивать кулаками. Газеты задыхались от ярости и всячески поносили Брэдли. Его обвиняли в том, что он "оскорбил Монтгомери.

Так как дело уже достаточно прояснилось, это превысило меру терпения, как Вашингтона, так и Парижа (где находилась ставка Эйзенхауэра), и даже в доме № 10 на Доуникг-стрит поняли, что игра проиграна. Когда интервью с Брэдли было опубликовано, Черчилль сам телефонировал Эйзенхауэру и просил передать Брэдли его извинения за поведение английской печати в вопросе об Арденнах. Говоря по секрету, сказал на этот раз Черчилль, вся шумиха была поднята небольшой группой друзей Монтгомери, которую он назвал "обузой для английского правительства".