...И на лошадке боевой

Несется Скобелев младой,

Меч исполинский обнажая

И пленных турок поражая...

"Почему же пленных?" - спрашиваю я. Беленький смотрит на меня укоризненно. "Разве вы не знаете, сколько наши в турецкую войну пленных побрали?
– Тысячи и тысячи"... Я выдал Белень-кому билет члена-сотрудника без права голоса, но с правом сколько угодно хвастаться перед знакомыми "барышнями", которым в его объемистых тетрадках было посвящено не меньше места, чем Суворову и Колчаку. Как я мог не выдать ему этого желанного билета! Уходя он сиял и долго тряс мне руку. На другой день в благодарность я получил от него длиннейшее "посвящение", начинавшееся так:

Гражданин Г. В. Иванов

Наш талантливый поэт...

* * *

Осенью 1920 года я жил в "доме отдыха" в Петергофе. Моими товарищами по комнате были два поэта - эстет и пролетарский. Эстета звали Фонтов, фамилию пролетарского я забыл.

Он был, конечно, не первоклассная величина, не Садофьев и не Крайский, однако, и не мелкая сошка. "Скажи мне, кто твои друзья, и я скажу, кто ты". Друзьями моего соседа были пролеткульт-ские звезды - Логинов и Жижмор.3

Если вы не слышали этих имен, то не значит, что они мало известны. Скорее, вы сами мало осведомлены в новейшей поэзии. Я своими глазами читал в "Правде", что стихи товарища Жижмора похожи одновременно на... Бодлера и Верлена, но превосходят их обоих "свежестью и талантом". Из его стихов я запомнил только одну строчку, но она великолепна: "Что делать с запасами нежности!" И музыкально и дает понять, что в СССР не все запасы исчерпаны есть и избытки.

Его друг, мой сожитель, был поэтом другого жанра. Должно быть, советский критик сказал бы, что он превосходит Верхарна. Набат, колокол, толпы пролетариев с факелами свободы, грохот машин... Был он также присяжным оратором. По средам в "Доме отдыха" устраивались художест-венные вечера. Играли Интернационал, потом шла сцена из Чеховского "Медведя" или Апухтин-ский "Монолог сумасшедшего", потом читались революционные стихи (эстету Фонтону, впрочем, не мешали читать о маркизах и даже усиленно хлопали). В заключение же мой сосед произносил политическую речь на темы дня.

В общежитии он был человеком спокойным и рассудительным, большим любителем потолко-вать о том и о сем, степенно поглаживая козлиную бородку. Но в дни своих "выступлений" он менялся. Уже за ужином, от волнения, он начинал розоветь, краснеть, багроветь. На эстраду выходил уже темнолиловый. Стоял минуту молча, вращая глазами. Потом, ударив кулаком по столу начинал:

"Так что, товарищи,- говорил он.- Которая Антанта, товарищи! Которая гидра пролетарско-го класса, товарищи! (Голос переходил в рычание.) Так что Клемансо, товарищи, и одиннадцать ихних пунктов, товарищи!.." Громовым голосом, так что стены и люстры начинали подпрыгивать - "Руки прочь, товарищи!"

Он задыхался. Цвет лица становился черным. Голос гремел. Впечатление, что и говорить, было сильное... Придя в себя, оратор, прихлебывая лимонад, улыбался блаженной улыбкой. "Ну, как, товарищи, нашли доклад? Удалось ли осветить международное положение? Я старался попроще - аудитория у нас не тово..."

Аудитория была действительно "не того". Половина ее состояла из университетских профессоров.

К оратору приходил в гости и другой его друг, Иван Логинов. Иногда он выступал:

Мои мозолистые руки

Дрожат прочтя такие вести

Он представителем науки

Убит на месте!

Или:

Как питерский пролетарий

Я тоже могу сказать:

Белогвардейские хари

Молчать!

...Осеннее солнце бьет в широкие окна нашей комнаты. В окне озеро Заячьего Ремиза, желтые деревья, разоренные дачи. Эстет Фонтон объясняет мне, каков будет фронтиспис его книги. "Извольте видеть, столик Луи XIV, знаете, на этаких ножках рококо, на нем шкатулка Луи XV. Шкатулка полуоткрыта и в ней видны два сердца, пронзенные стрелой... Ну, а над ней парит голубок с билетиком, а на билете посвящение: "Моей дорогой девочке"...

В другом углу Логинов дает своему другу литературные советы: "У тебя стих однообразный. Надо разнообразить. Надо у буржуазии поучиться".

И для примера наставительно читает собственные стихи:

Большевизма мировое колесо

Явно вертится не в пользу Клемансо.

Оратор почтительно слушает. Он так не может. Он больше четырехстопным ямбом.

* * *

Однажды я пришел в гости к Блоку. Блок стоял у окна, с книгой в руках. Когда я вошел - он протянул мне ее, улыбаясь. "Вот, посмотрите, какие у меня завелись друзья"...

Действительно - на титульном листе был размашистый автограф: "Дорогому Александру Александровичу от верного друга и ученика". Стихи же были такие:

Иным мила очей лазурь

Очей уносящая даль,

Но очи тускнеют от жизненных бурь.

А ноги всегда, как миндаль.

Как стройны твои ноги,

Очертанья бедр.

Отойдем с дороги,

Упадем на одр!

Имя автора было - Григорий Новицкий.4 Книга называлась "Необузданные скверны".

– Вы с ним знакомы, по крайней мере?
– спросил я Блока.