— Идем.

И они пошли в далекое — в чужое далекое, как в свое.

Очень трудно заставить машину времени завертеть колесо в обратном направлении. Очень трудно из настоящего шагнуть в прошлое — все пути в минувший день кажутся перекрытыми. Но преграды не должны останавливать тех, кто полон решимости.

Ступенька за ступенькой Наташа вела свою подругу в годы войны.

— Этот дом был ранен на войне. Но выжил… — говорила она, словно была очевидцем далеких событий. — И соседний дом был на войне. И вся эта улица… и весь город был на войне. Не сдался в плен. Выстоял.

— Покажи мне хоть один осколочек войны, — вдруг попросила подругу Саманта, — чтобы легче было поверить.

Наташа задумалась. Потом она сказала:

— Идем ко мне домой, я покажу тебе… осколочек.

И они зашагали в сторону Васильевского острова.

Дома девочки сели за стол, и Наташа положила перед Самантой листок бумаги. Он был серый и, если провести по нему подушечками пальцев, шершавый. На листке было что-то написано, чернила выгорели и как бы поржавели.

— Где же осколок? — удивилась Саманта. — Он должен быть железным и тяжелым.

— Этот листок тоже тяжелый, — сказала Наташа. — Тяжеленный.

— Это донесение разведки? Шифр, добытый во вражеском штабе? — допытывалась Саманта.

— Нет. Это школьный табель моей бабушки. А цифры — отметки. Все пятерки. Только одна четверочка.

— Я тоже учусь хорошо, — недоумевая, сказала Саманта.

— Но когда училась моя бабушка, рядом горели дома. Рвались снаряды…

Я представляю себе, как подруги сидели одна против другой, а между ними на столе лежал листок серой оберточной бумаги с пятерками, заработанными бабушкой в огне и холоде блокадного города. За стихи, выученные под бомбежкой. За примеры, решенные во время мучительного приступа голода. За сочинения, написанные при свете коптилки…

Две девочки смотрели на листок — след войны, — и что-то менялось вокруг, что-то менялось в них самих.

Стены вдруг покрылись ворсистым инеем, в лицо пахнуло леденящим холодом. Лампочка зажмурилась, а потом совсем погасла. И вместо нее на столе замерцал маленький коптящий фитилек — светильник военной поры. Углы комнаты заполнились тьмой. На окнах появились большие бумажные кресты, похожие на знаки умножения. А из черной картонной тарелки старого репродуктора донеслись железные удары метронома — признак того, что город жив.

Саманта увидела Наташину бабушку, а может быть, это была сама Наташа, ведь на фотографии они так похожи — не отличишь.

Наташа писала. От холода руки не слушались, буквы получались неровными, строчки сползали с линейки. Временами чернила в пузырьке замерзали и перышко, как клювик, ударялось о фиолетовый лед. Тогда девочка брала пузырек в руки и дышала в горлышко до тех пор, пока чернила не оттаивали и можно было писать.

За окном гремели зенитки. В заросшем наледью стекле возникали желтые вспышки, и посуда в буфете тихо звенькала. Но девочка писала. Она решала самую трудную задачу, которая из обыкновенной, переписанной из задачника, превращалась в задачу жизни, сложную, почти неразрешимую, но ее необходимо было решить, чтобы выжить.

Девочки посмотрели друг на друга, и им стало не по себе, краски погасли на лицах, кожа отливала какой-то мертвенной голубизной… Взгляд был тревожный — в глазах застыла тоска.

— Это ты, Наташа? — одними губами спросила Саманта.

— Это ты, Саманта? — как эхо, прозвучал голос Наташи.

Девочки не узнавали друг друга. Но вместе с тем им казалось, что они видят свое отражение — неузнаваемое, страшное. Словно стол был разделен кривым зеркалом и каждая из девочек видела себя в сидящей напротив подруге.

— Я хочу есть, — стыдясь своей слабости, произнесла Саманта.

— Когда на тебя от взрыва падает штукатурка, не бойся, она мягкая, — словно не слыша голоса подруги, одними губами произнесла Наташа.

— Я никогда в жизни не хотела так есть, — повторила Саманта.

— Надо успеть прочесть как можно больше книг, пока их не сожгли в «буржуйке» для тепла, — тихо продолжала Наташа. Но теперь до нее дошел смысл Самантиных слов, и она ответила подруге: — Я уже не хочу есть… Я хочу жить…

— Зачем жить, если жизнь такая страшная! — собравшись с силами, прошептала Саманта.

— Чтобы жили другие… потом… всегда…

— А если мы умрем, Наташа? — спросила Саманта и испугалась своего вопроса.

— Мы не смеем умереть. — Слабый парок сорвался с губ Наташи. — Мы и есть жизнь. Та жизнь, которая будет позже.

— Ты думаешь, без нас ее не будет?

Вместо ответа Наташа молча протянула Саманте руку — на ладони лежали два маленьких куска черного хлеба. Хлеб был такой черный, словно его выпекли из земли.