Любимая, а Ты опять уезжаешь от меня еще дальше и даже не горюешь об этом. Еще бы, Твоя обитель называется теперь «Сан-Суси». [76] Скажи сестре, что она мне вовсе не друг, если не будет давать Тебе писать мне письма. Родители мои мало-помалу свыкаются со своей новой заботой и вправляют ее в круг привычных своих забот и дел. Почему Ты считаешь, что мне лучше написать Твоему отцу в Твоем присутствии? Мне-то казалось, будет лучше, если Ты будешь дома, когда вам на квартиру доставят первое письмо от меня, адресованное не Тебе.

О чем мне советоваться с Максом? За столь ответственный шаг, касающийся только нас, кроме нас, ответственность нести никто не сможет – значит, не сможет и посоветовать. Если же Ты имеешь в виду, чтобы мне присмотреться к финансовому хозяйству Макса, то это вообще плохой пример. У Макса больше, чем у меня, денег, да и доходов больше, он совсем не жаден и совсем не мот, – и все же у них в доме говорят о деньгах и нехватке денег гораздо больше, чем следовало бы. Причем именно разговоры о деньгах – в чем, разумеется, при всей ее невинности, повинна все-таки жена, – придают деньгам чрезмерное значение, которое им в любом случае, даже если действительно страдаешь от безденежья, легко можно было бы не придавать. Помню, я стоял, прислонившись возле зеркала, когда эта женщина набросила на плечи кружевной платок (она вообще, опять-таки при всей ее невинности, одевается несколько броско и Не слишком со вкусом), и я, лишь бы что-нибудь сказать, заметил: «Шикарно выглядит». На что она, небрежно махнув рукой, бросила: «А стоит-то ерунду, как и все остальное». Это грустно, неразумно и недостойно. Этому я учиться не хочу.

Франц.

…У меня появилась идея, по-моему, если Ты ее одобришь, просто великолепная. Получив Твой ответ на последние мои письма, я мог бы написать Твоему отцу. И если родители Твои не пугливы – а, в конце концов, чего им особенно пугаться, ведь они меня совсем не знают; разве только если Ты им меня выдала, тогда конечно, – так вот, если родители Твои не пугливы, то уже через две недели мы бы в глазах наших родителей были помолвлены. И почему бы Тебе тогда – вот она, моя идея, – не поехать обратно через Прагу? [77] Не так, чтобы терять на Прагу часть отпуска, это ни к чему, но просто чтобы Ты на обратном пути на несколько часов могла в Праге остановиться. Может, в последнее воскресенье или в последнюю субботу, если в субботу, я, вероятно, смог бы потом Тебя до Берлина проводить. А? Так хорошо будет? То есть вообще-то, если бы я только о себе заботился, это вовсе не хорошо. Ибо каждое слово и каждый взгляд, которыми Ты обменяешься с моими родственниками, будет меня ранить, и не только из ревности, а прежде всего потому, что я напрочь от них замкнулся и в этой своей замкнутости счастлив, теперь же, через Тебя, которая стала частью моего существа, между мною и ими если не установится, то все же наметится некая новая связь. Об этом, Фелиция, Ты постоянно должна помнить, говоря с ними, да и с другими тоже, если не хочешь меня огорчить. Ибо по части замкнутости я и правда умею за собой следить. Я могу, к примеру, при случае все, что угодно, о себе выболтать, не с умыслом, просто получается так, – и тем не менее все сказанное потом словно закатывается в меня обратно, и я снова совсем чужой, хоть и поведал о себе, быть может, самое важное. С Тобой, пожалуй, я не смогу этого так воспринимать, Ты мне слишком дорога, и если начнешь болтать про нас с другими людьми, я, чего доброго, вместе с Тобой в них потеряюсь. – Но Тебе хотя бы раз, как это мне ни грустно, все-таки надо с моей родней повидаться и познакомиться, – так Ты приедешь? Счастье Твоего присутствия поможет мне вынести все.

Франц.

Фелиция, любимая, я отрекаюсь от всего, что я, быть может, наговорил вчера. Страх, не пускающий меня к Тебе, страх, мешающий мне желать нашей встречи сейчас в Праге, – вполне обоснованный страх, но еще обоснованней и куда сильней другой, неимоверный страх, что я просто погибну, если мы вскоре не будем вместе. Ибо если мы уже вскоре не будем вместе, моя любовь к Тебе, не терпящая подле себя никакой другой мысли, сосредоточится на умозрительном представлении, на призраке, на чем-то совершенно недостижимом и при этом совершенно и никакими силами неотъемлемом, и вот это, безусловно, способно вырвать меня из этой жизни напрочь. Меня всего трясет, когда я это пишу. Так что приезжай, Фелиция, приезжай, если хоть как-то можешь на обратном пути завернуть в Прагу.

Одновременно с этой просьбой я должен рассказать Тебе правду в еще одном, быть может, самом важном деле, особенно потому, что Ты уже давно меня об этом не спрашивала и буквально с молчаливой кротостью старалась не замечать, что вопрос этот начисто выпал из нашей переписки. Я ведь раньше всегда говорил, что физическое мое состояние не позволяет мне жениться, а оно за истекшее время уж никак не улучшилось. Прежде чем написать Тебе одно из своих решающих писем, примерно месяца полтора назад, я побывал у доктора, у нашего семейного врача. Он не особенно мне приятен, но не намного неприятнее всех прочих врачей. В принципе я ему не верю, но позволяю ему себя успокаивать, как и всякому другому врачу. В этом отношении врачи тоже вполне годятся как средство природного целительства. Оное успокоение после подробного обследования я сверх всякой меры от него получил. И в тот же день написал Тебе. Но в последнее время у меня начались сердцебиения, а потом и колющие боли в области сердца, которые, конечно же, по большей части, но не всецело обусловлены непереносимой разлукой с Тобой. Отчасти же они вызваны тем, что я в последнее время много плавал и слишком много и слишком быстро бродил по окрестностям, все это, впрочем, с одной только целью себя изнурить и таким образом обуздать мое к Тебе влечение. Мне все это, впрочем, не помогло, зато теперь вот боли в сердце. Сегодня я снова побывал у врача. В организме, как он выразился, он ничего не находит, хотя в каком-то одном месте мои сердечные тоны кажутся ему не вполне чистыми. А посему лучше всего мне сейчас уйти в отпуск (невозможно), попринимать кое-какие таблетки (тоже невозможно), больше и крепче спать (тоже невозможно), на юг не ездить, от плаванья воздержаться (невозможно) и перестать нервничать (невозможно и подавно).

Вот что мне нужно было Тебе сообщить, прежде чем писать Твоему отцу.

Я уже заранее радуюсь письмам, которые регулярно начнут приходить от Тебя если не завтра, то уж в среду обязательно!

Твой Франц.

Наконец-то я снова вижу Твой милый почерк. Открытки из Гамбурга я вообще не получил, может, Ты неправильно или недостаточно разборчиво их надписала? На сегодняшней, к примеру, указан адрес Никласштрассе, 6, [78] подобная ошибка при некоторых обстоятельствах может причинить мне немало страданий.

О родителях моих мы больше говорить не будем; все, что они имели сказать по части предостережений, сказано и выслушано. Зато относительно письма Твоему отцу я от Тебя решающего слова все еще не имею, скорее три противоречащих друг другу рекомендации. Я, впрочем, и не жду от Тебя совета, а просто отошлю письмо Твоему отцу (правда, обращено оно только к отцу, матушка там лишь однажды упоминается, форму обращения к отцу и матери вместе я так и не смог найти), как только получу от Тебя ответ на последнюю историю с моим сердцем. Сегодня, к примеру, я вообще не спал, совсем, ни одного боя часов, по-моему, не пропустил, только задремывал иногда, и какая-то мысль, касающаяся Тебя, вот только не помню какая, словно ткацкий челнок, беспрерывно, однообразно и неистово сновала сквозь мою полудрему.

Среди ночи со мной от беспомощности едва не сделался приступ безумия, страхи преследовали меня неотвязно, совладать с ними было невозможно, в голове все расползалось, покуда, уже совсем на краю отчаяния, на помощь мне не пришел образ огромной черной полководческой шляпы Наполеона, которая, нахлобучившись на мое сознание, с силой всю эту чехарду прихлопнула. Сердце при этом колотилось прямо-таки упоительно, и я даже сбросил одеяло, хотя окно было распахнуто настежь, а ночь выдалась довольно прохладная. И, что странно, утром, хотя ночью я и помыслить об этом не мог, мне даже не особенно тяжело было идти на службу, если не считать болей в сердце и вокруг. А уж когда я в конторе получил Твою открытку и письмо (письмо, написанное в понедельник пополудни, в среду утром уже дошло), мне стало существенно лучше. – В том и каверзность моего нынешнего нервического состояния, что каждый день у меня совсем по-разному на душе, разумеется, в первую голову по причине неизменно скверного и расшатанного здоровья.