Раздосадованный, что его по оплошности слуги застали врасплох, он замял эту неловкость бесстыдством, к которому он так умело прибегал в нескончаемых интригах, созидая свою карьеру. Ничуть не изменив позы — он стоял, выставив вперед одну ногу в шелковом чулке, откинув голову к левому плечу, — он спокойно произнес:

— Прошу сюда, генерал, пожалуйста, подойдите. Извольте, я вас слушаю.

В то время, как генерал д'Юбер, чувствуя себя чрезвычайно неловко, как если б это его уличили в какой-то смешной слабости, излагал как можно короче свою просьбу, герцог Отрантский расправлял воротник, приглаживая отвороты и глядя на себя в зеркало, поворачивался всем туловищем, чтобы посмотреть, хорошо ли лежат на спине расшитые золотом фалды. Будь он один, его спокойное лицо, внимательные глаза не могли бы обнаружить большей непринужденности и сосредоточенного интереса к этому занятию, чем сейчас.

— Изъять из рассмотрения специальной комиссии некоего Феро, Габриеля-Флориана, бригадного генерала производства восемьсот четырнадцатого года? — повторил он слегка удивленным тоном и повернулся от зеркала. — Почему же именно его изъять?

— Я удивлен, что ваша светлость, будучи столь компетентным в оценке своих современников, сочли нужным включить это имя в список.

— Ярый бонапартист!

— Как это должно быть известно вашей светлости, то же можно сказать про любого гренадера, про любого солдата армии. А личность генерала Феро имеет не больше значения, чем личность любого гренадера. Это человек недалекий, не обладающий никакими способностями. Нельзя даже и предположить, чтобы он мог пользоваться каким-нибудь влиянием.

— Однако языком своим он хорошо пользуется, — заметил Фуше.

— Он болтлив, я допускаю, но не опасен.

— Я воздержусь спорить с вами. Мне о нем почти ничего не известно. Ничего, в сущности, кроме имени.

— И, однако, ваша светлость стоит во главе комиссии, уполномоченной королем отобрать лиц, которым надлежит предстать перед ее судом, — сказал генерал д'Юбер с подчеркнутой интонацией, которая, разумеется, не ускользнула от слуха министра.

— Да, генерал, — сказал он, удаляясь в полумрак, в глубину комнаты, и опускаясь в глубокое кресло, откуда теперь видно было только тусклое сверканье золотого шитья и неясное бледное пятно вместо лица. — Да, генерал. Вот стул, садитесь, пожалуйста.

Генерал д'Юбер сел.

— Да, генерал, — продолжал этот непревзойденный мастер в искусстве интриг и предательств, которому иногда словно становилось невтерпеж от собственного двуличия, и он, чтобы отвести душу, пускался в циничную откровенность. — Я поспешил создать проскрипционную комиссию и сам стал во главе ее. А знаете, почему? Да просто из опасения, что если я не возьму как можно скорее это дело в свои руки, то мое имя может оказаться первым в проскрипционном списке. Такое сейчас время. Но пока я еще министр его величества короля, я вас спрашиваю: почему, собственно, я должен изъять из этого списка какого-то неведомого Феро? Вас удивляет, каким образом попало сюда это имя? Может ли быть, что вы так плохо знаете людей? Дорогой мой, на первом же заседании комиссии имена хлынули на нас потоком, как дождь с крыши Тюильри. Имена! Нам приходилось выбирать их из тысяч. Откуда вы знаете, что имя этого Феро, жизнь или смерть которого не имеет никакого значения для Франции, не заменило собой ничье другое имя?

Голос в кресле умолк. Генерал д'Юбер сидел перед ним, не двигаясь, и мрачно молчал. Только сабля его чуть-чуть позвякивала. Голос из кресла снова заговорил:

— А ведь нам приходится еще думать о том, чтобы удовлетворить требования монархов-союзников. Да вот только вчера еще принц Талейран говорил мне, что Нессельроде официально уведомил его о том, что его величество император Александр весьма недоволен тем скромным количеством уроков, которое намеревается дать правительство короля, в особенности среди военных. Это, конечно, конфиденциально.

— Клянусь честью, — вырвалось у генерала д'Юбера сквозь стиснутые зубы, — если ваша светлость соизволит удостоить меня еще каким-нибудь конфиденциальным сообщением, я не ручаюсь за себя… После этого остается только переломить саблю и швырнуть…

— Вы какому правительству изволите служить, как вы полагаете? — резко оборвал его министр.

После недолгой паузы упавший голос генерала д'Юбера вымолвил:

— Правительству Франции.

— Это называется отделываться пустыми словами, генерал. Вся суть в том, что вы служите правительству бывших изгнанников — людей, которые в течение двадцати лет были лишены родины, людей, которые ко всему этому только что пережили очень тяжелое и унизительное чувство страха… Не надо обманывать себя на этот счет, генерал.

Герцог Отрантский замолчал. Он отвел душу и добился своего — потоптал чуточку собственное достоинство этого человека, который так некстати застал его позирующим перед зеркалом в расшитом золотом придворном мундире. Но эта публика из армии — народ горячий. Он тут же подумал, что будет в высшей степени неудобно, если офицер высшего командного состава, настроенный доброжелательно генерал, принятый им по рекомендации одного из принцев, вдруг после разговора с министром выкинет сгоряча какую-нибудь глупость, из-за, которой потом поднимется шум. Он переменил тон и спросил, переходя к делу:

— Ваш родственник — этот Феро?

— Нет. Не родственник.

— Близкий друг?

— Да… близкий… Мы тесно связаны с ним, и связь эта такого рода, что для меня является вопросом чести попытаться…

Министр позвонил, не дослушав до конца фразы. Когда слуга, поставив на письменный стол дча массивных серебряных канделябра, вышел, герцог Отрантский поднялся, сияя золотой грудью при ярком свете свечей, достал из стола лист бумаги и, небрежно помахивая им в руке, сказал с мягкой внушительностью: