Вечером, в гастрономе, стоя в очереди к кассе, Корин подумал, что неплохо бы иметь деньги. Хотя бы тысяч пять на первое время. Он покосился на разноцветные бумажки, обеспеченные всем достоянием Союза ССР, лежащие в ящичках кассового аппарата, вздохнул, расплатился за пачку вермишели и полбуханки "Дарницкого" и пошел в молочный отдел, отнюдь не ощущая, что бумажник хоть чуточку потяжелел от загаданного желания.

Потом он потолкался у овощного ларька, пересек проспект и направился через заросший сорняками пустырь к своей малосемейке. Тропинка вилась среди пыльной дикорастущей зелени, минуя фундамент строящегося очередного достижения современного зодчества, пейзаж был какой-то чуть ли не марсианский, а в канавке высовывался из-под породистых лопухов газетный сверток, крест-накрест перевязанный бечевкой. Газета была надорвана и содержимое свертка определялось без труда.

Корин сглотнул, быстро огляделся, поставил авоську с "Дарницким"

прямо в пыль и, соскочив в канавку, вцепился в находку.

Только дома он кое-как отдышатся, запер дверь, распутал узел на

бечевке и вытряхнул на стол содержимое свертка. В глазах зарябило

от светло-коричневых рублевок, зеленых трешек, синюшных пятерок, стыдливо-красноватых десяток. Почти все они были помятые, захватанные, потертые, бывшие в обращении. И, несомненно, настоящие.

Постояв у стола, Корин принял душ - и сердце немного успокоилось, и в голове прояснилось. Он принялся было пересчитывать деньги, кучками раскладывая их по весовым категориям, но вдруг замер, то ли замычал, то ли застонал, громко обозвал себя не очень хорошим словом и торопливо придал свертку прежний вид, и обвязал бечевкой, и затянул узел крепко-накрепко, дабы избежать соблазна оставить себе хотя бы пару-другую стыдливо-красноватеньких.

– Деньги, дурак!
– процедил он сквозь зубы.
– Настоящие деньги...

Из райотдела милиции Корин, сдав находку, вернулся довольно поздно. Перед сном он постоял немного на балконе, разглядывая небо, но Кассиопея пропала за темными облаками и по радио посулили переменную облачность на весь завтрашний день.

Утро, однако, вновь явилось миру и Ингульску солнечным и беспечальным, утро старалось быть мудренее вечера и поэтому Корину пришла в голову еще одна мысль. Поначалу ему стало немного противно

от этой мысли, но чем больше он рассуждал сам с собой, тем больше убеждался в справедливости принятого решения.

"Действительно, - размышлял он, бреясь и рассматривая свое

отражение в зеркале.
– Чем я хуже других? Чем мои произведения хуже тех, что печатают? Почему же я не имею права быть напечатанным, а другие имеют? Я что, второго сорта, что ли, низшего разряда, а они, выходит, каста избранных, брахманы литературные? Черта с два!

Просто везет им больше, нахрапом, небось, берут, каналы знают, а кто я? Селянин неотесанный из диких степей, самотечный и не нужный никому. Так почему я страдать должен? Не хочу я страдать и не буду! Пусть напечатают хотя бы две мои последние вещи".

Выразив, таким образом, свое очередное желание, Корин подмигнул отражению - высокому, еще не полнеющему и не лысеющему зазеркальному человеку с неопределенного цвета глазами - и продолжил утренние сборы.

Шеф на работе отсутствовал и Корин почувствовал было легкие уколы совести - ну что стоило зайти вчера в больницу?
– но потом решил, что это выглядело бы подхалимажем - и совесть удалилась восвояси. Корин приготовился с головой погрузиться в пучину восьми рабочих часов и даже вытащил из стола всякие бумаги - и в это время в дверь заглянул вечно хмурый и надменный заместитель начальника отдела Рослюков и, обведя рыбьим взглядом притихшее население, коротко скомандовал Корину:

– Предлагаю зайти.

Рослюков, по мнению Корина, считал себя полпредом Господа Бога

во вверенном Колыбе отделе. Он держатся неприступно и подчеркнуто официально, службу нес исправно и не изменил своих застойных привычек даже после директивных указаний о всеобщей перестройке. Корин его тихо презирал, но побаивался - уж больно неприятным холодом веяло от холеного полногубого рослюковского лица.

Он стоял у двери в кабинете Рослюкова, а тот командовал из кресла, глядя в окно:

– Предлагаю съездить в столицу. Выписывайте командировку, папка с материалами в канцелярии. Я переговорил, вас примут. Передадите лично Ивану Павловичу. Дело срочное, предлагаю сейчас приобрести билет - бронь возьмете в обкоме, - собраться и к вечеру отбыть. Надеюсь, вопросов нет, товарищ... э-э... Корин?

– Никак нет, - поспешно ответил Корин и выскочил из кабинета.

После общения с Рослюковым ему всегда хотелось что-то сделать: плюнуть на стену, сорвать прикнопленный к двери плакат "Время перекуров прошло" или дернуть за нос худосочную заведующую канцелярией Лилию Николаевну по прозвищу "Крокодильша". Он даже забыл, что обладает д а р о м и может спокойно пожелать Рослюкову подавиться галстуком.

На полпути к канцелярии его осенило. Что такое эта внезапная командировка в столицу, как не исполнение его утреннего желания быть напечатанным? Он сразу уверовал в правильность своего предположения, бодро обскакал все необходимые службы, забрал командировку и папку для столичного Ивана Павловича, заехал в обком, потом на вокзал за билетом и успел еще отдохнуть дома перед поездкой.

Вечером он уже лежал на верхней полке в плацкартном вагоне, по проходу бродили мнимые глухонемые, раскладывая на столиках перед пассажирами самодельные календари с фотографиями Высоцкого и Марины, очаровательными кошками и не менее очаровательными полуодетыми девами, сонники и схемы столичного метро, он лежал на верхней полке, а поезд, раскачиваясь членистовагонным длинным телом, подрагивая на стыках стального пути, торопился к утру попасть в столицу.