— Может быть, вызвать врача? — осторожно предложил я, наблюдая за ней.

Она молча, автоматическим движением руки, стряхнула стакан на пол. Он с глухим стуком упал на зеленое покрытие веранды и застыл у ее ног, у самого носка остроконечной сиреневой туфельки.

— Вам что-то было нужно от Свена? — вдруг спросила она, по-прежнему глядя перед собой.

— Я знал Свена, — сказал я. — Вчера вечером он был у меня. В отеле.

Она легонько повела плечом. Она была, конечно же, старше меня, но выглядела изумительно. Она была той самой, ради которой Свен Блутсберг решился нарушить наши неписаные правила. Ради которой он пошел на сделку… На сделку, что привела его к ненависти к самому себе…

— Он вчера долго работал… — В интонацию автомата вплелись щемящие ноты. — Я зашла к нему… наверх… в кабинет… И он сказал мне… сказал… — Голос ее дрогнул. — Я помню каждое слово… Этот мир… в унынье одет… Люди в нем — всего лишь балласт… Жизнь — тщета… Суета сует… Ты все ведал. Экклезиаст… — Она повернула голову ко мне, глядя сквозь меня. — Он сказал мне: «Иди спать». И я ушла… Ушла… Он был с вами — и потом сказал: «Жизнь — тщета…» Почему он так сказал?

Она бы не восприняла сейчас ни одного объяснения. Да она и не спрашивала меня. Она смотрела в себя и говорила с собой. Бесполезными были бы любые мои слова.

— Жизнь — тщета… — повторила она, и странно и жутковато было слышать звуки, исходящие от неподвижной каменной маски. — Да. Теперь да…

Господи, каждое мое слово сейчас звучало бы фальшиво! А уж расспрашивать ее было бы чем-то гораздо более худшим, чем садизм…

— Теперь — да… — повторила она и я почти физически ощутил, как схлопнулось, свернулось, застыло что-то у нее внутри. Ну что я мог сделать в такой ситуации?..

— Идите, — глухо сказала она. — Я хочу побыть одна. Мне нужно побыть одной.

И тут же заговорила снова:

— Вы его плохо знаете… Вы его совсем не знаете… Что он вам? А он такой… такой… Я же все бросила из-за него… для него… Мне с ним было… вам не понять… Он был… Был… — Она сдавила ладонями лицо и посмотрела на меня; именно на меня, а не сквозь меня, и тяжелые черные волны боли плескались в ее взгляде. — Почему — был? За что? Что и кому он сделал плохого?! Вы знали его; кто и за что его убил? Он никому не желал и не делал зла! Он о детстве своем тосковал, слышите? О детстве! Нас бездумно по жизни влечет… Мы теряем в глубинах годов и память, и след свой… Но внезапно под сердце кольнет… Детство… Это его слова! Так почему же, слышите, почему?.. — Она, наконец, разрыдалась, отвернувшись от меня и прильнув к спинке дивана.

Я чувствовал себя одиноким путником, бесконечно долго бредущим под проливным дождем по безлюдной каменистой равнине. Не знаю почему, но на меня произвели впечатление эти рифмованные строки Блутсберга о детстве. У него был свой мир, он жил в своем мире… Каждый носит в себе свой мир, и никому и никогда не дано проникнуть в глубины миров других, пусть даже самых близких людей, тут не поможет никакая нуль-переброска.

Я мысленно попросил у Свена Блутсберга прощения за свои подозрения.

Постепенно, исподволь, нарастая и накаляясь, копились события этого длинного дня, чтобы разразиться смертью. Все-таки разразиться смертью.

Женщина продолжала рыдать.

— Что еще он вчера говорил вам? — не удержался-таки я от вопроса.

— Ни… че… го… Он сказал… иди… спать…

Она внезапно, словно подброшенная невидимой пружиной, резко повернулась ко мне и почти прокричала сквозь слезы:

— Уходите! Почему вы здесь? Уходите! Я никого не хочу видеть! Уйдите, ради Бога!..

Я встал. На душе у меня было тяжело. Холодный дождь продолжал хлестать промокшего путника, а каменистая равнина нигде не кончалась, замыкаясь на саму себя, бесчисленное множество раз повторяя и воссоздавая себя во всех измерениях и временах.

— Еще раз извините.

Я поднял с пола стакан, поставил его на тумбочку у дивана, в последний раз взглянул на постепенно затихающую женщину в сиреневом и пошел к выходу, стараясь почему-то ступать потише. Словно боясь еще больше раздразнить и озлобить поселившуюся в этом доме беду.

Мне не раз приходилось быть свидетелем людских несчастий, но я никак не мог привыкнуть к ним, приобрести какой-то иммунитет… Впрочем, если я когда-нибудь смогу стать невосприимчивым к горю ближнего своего, то этот день, наверное, станет последним днем моей полицейской работы.

Авто я тронул с места на самой малой скорости, и только когда дом Свена Блутсберга окончательно скрылся за деревьями, прибавил ход. И вновь связался с городским управлением полиции, чтобы узнать, где и у кого я могу ознакомиться с материалами, касающимися обстоятельств смерти Блутсберга. Дежурный сообщил, что этим занимается бригада, возглавляемая секунд-ажаном Данни Барком.

Поглядывая на маршрутку, я выбрался из тихого Синего предместья (обманчиво тихого!) и бросил авто в уличные водовороты центральной части города.