Девочка не ответила. В это время рыбак, немолодой, угрюмого вида, подошел уже к нам; не скидая сетей, он остановился, посмотрел на меня отяжелевшими от бессонницы глазами и спросил:

– Чьи будете?

– Нижегородский, - ответил я.
– Мне бы переночевать.

– Можно. Ступай, когда так, за мной.

И он пошел вперед, все так же спотыкаясь на ходу, будто вот-вот свалится и заснет у тропинки.

– Опять ни одной рыбешки не поймал, - сказала девочка.
– Мотри, свалишься еще...

Мужик промолчал. Мы вошли в улицу небольшой деревнюшки. Окна ее смотрели на реку, а задворки подходили вплоть к лесной опушке.

"Глухой, медвежий угол", - подумал я невольно, взглядывая на своего сурового провожатого.

Хозяйка Дарья Ивановна встретила нас, впрочем, очень приветливо и радушно.

Это была совсем еще молодая на вид женщина, с ласковыми, спокойными приемами и добрыми красивыми глазами, в которых по временам, когда она взглядывала на дремотного мужика, искрилась лукавая усмешка, как и у девочки. Степан Федорыч как-то уныло уселся на лавке и клевал носом.

– Много ли наловил?
– спросила хозяйка и переглянулась с девочкой; обе при этом улыбнулись.
– Эх ты, горе-рыбак! Слушался бы меня, лучше бы было.

– Говори!
– ответил Степан угрюмо.
– Вот пойдет из омутов - поспевай только вынимать.

– Неужто опять сидеть станешь всю ночь?

– Пойти изготовить снасть.

Упрямый мужик поднялся и сонно поплелся из избы, а хозяйка стала хлопотать около самовара. Девочка помогала матери.

– Дочка-то как на тебя похожа, - сказал я, - только глаза да волосы посветлее.

Женщина как-то странно улыбнулась и покраснела.

– А старик муж тебе?

Она покраснела еще больше, до самых ушей, и даже закрыла лицо широким узорно расшитым рукавом.

– Муж. Да он и не стар еще годами-те против меня. Работа да горе!.. Да теперь вот суется еще, как сонная муха, - почитай, неделю не спит: с рыбой связался... Забота! А пуще всего кручина извела его, как сынок у нас помер. Двадцатый год пойдет с филипповок, как в сыру землю Мишаньку уложили.

– Двадцатый год?
– удивился я, глядя на зардевшееся румянцем моложавое лицо Дарьи Ивановны.

– Да мне ведь уже сорок два года... Никто не верит... И то еще горе извело. Сколь много слез мы пролили... Детей господь батюшка больше не дал.

– А девочка эта?

– То-то вот, говоришь ты: "похожа"! А она у меня богоданная, приемыш, сказала Дарья Ивановна, ласково и как-то серьезно гладя рукой белокурую головку прильнувшей к ней девочки.
– Да все меня, дурушка, мамкой зовет, а у нее ведь и родная-то мать жива... Так ту, слышь, долго все "чужой тетей" звала. Насилу я ее, дурочку, выучила. Грех ведь! Вот теперь две мамки у нее. Да и у меня она тоже за двух: за дочку богоданную, да за сыночка родного, за Мишаньку...

Она вздохнула, и выражение глубокой грусти тихо легло на лицо, сменяя стыдливый румянец. Тонкими пальцами загорелой руки она перебирала сборки на рукаве прижимавшейся к ней девочки. Девочка затихла и смотрела ей в лицо снизу вверх, как будто ждала дальнейшего рассказа про умершего мальчика. Было что-то глубоко захватывающее в молчании матери, посвященном любимой тени.

– Уж и красавчик был, уж и умной, - сказала она, разведя самовар и присаживаясь к столу.
– Не я одна скажу, - кто знал, все дивились на него. Разговор имел приятный да степенный, иному взрослому впору, да и то еще кто поумнее... Право. Бывало, сторонние люди зайдут, послушают, так только головами качали. Если, мол, бог этому младенцу дозволит в возраст взойти, увидят от него родители себе утеху. Да, вишь, господь-то батюшка...

Она низко опустила голову и прижала девочку к груди, как будто в том месте у нее заболела старая рана.

– Ему, батюшке, сказывают, самому этакие нужны... Как во гробике-то лежал, уж мы плакали, плакали... Потом в пустой-те избе - тоже... Ровно свет из дому навек ушел... Он (мужа она называла в третьем лице) - он у меня извелся с той поры, - постарел, глазами ослаб... все от слезы-те. Днем-то, знаешь, стыдно, крепится перед людьми, а ночью и не выдержит, и завоет... Я за ним... Так вот и шло у нас все, - плачем да тоскуем. Уж люди - и то говорили: "Спокою вы младенцу своему на том свету не даете; нешто можно этак?" Да что ты поделаешь, - нет сердцу укороту нисколько. Пять годов прошло, а легче нет... Только раз ночью, - вздремнула я маленько, - слышу, кто-то по избе прошел... Дунуло на меня, повеяло чем-то, стала я ни жива ни мертва. "Миша, родной! Ты, что ли, это?.." А сердце-те бьется, что пташка подстрелена, - вот умру, вот умру...

– Я, говорит, мамонька. Пришел к тебе, - послушай ты меня, что я скажу: не избыть тебе грешной тоски, не укоротить сердца, не дашь ты и мне спокою-радости, поколь на сердце кого-нибудь не положишь...

– Мишанька, голубчик моя, кого ж мне на сердце положить, нет тебя, ненаглядного соколика... До конца веку не избыть мне горюшка...
– Сама плачу, руками тянусь, а в избе никогошенько не вижу. Услышал тут он у меня.

– Дарья, с кем, мол, баешь?
– Рассказала я ему: "Вот с кем я баяла, Стенав Федорыч".