Нет, нет, ничего такого он не сказал, к тому же и выпив столько. Совсем напротив, если не воображать себе разные ужасы, то смерть бедняжки Люка как раз и подтверждала, что некто, склонный пофантазировать, позволил своим фантазиям разыграться в девяносто пятом автобусе и предавался им, пока они не рассеялись у постели тихо умирающего ребенка. Мне хотелось его успокоить, и я сказал ему это. Некоторое время он смотрел куда-то вдаль, потом снова заговорил.

– Ладно, ваше дело. Говоря по правде, так я в эти недели после похорон впервые испытал что-то похожее на счастье. Я по-прежнему навещал мать Люка, носил ей печенье, но уже ни этот дом, ни она сама почти ничего для меня не значили, я был как бы весь поглощен чудесной уверенностью в том, что я первый смертный на земле, чувством, что так, день за днем, стакан за стаканом - моя жизнь сходит на нет и она кончится где-нибудь, в какой-то час, до последней минуты повторяя судьбу неведомого мне человека, уже умершего, поди знай где и когда, но я-то уж умру по-настоящему, и никакой Люк не вступит в круговорот, чтобы по-дурацки повторить эту дурацкую жизнь. Оцените, старик, всю полноту охватившего меня чувства, завидуйте испытанному мной счастью.

По-видимому, он его больше не испытывал. Об этом свидетельствовали и бистро, и дешевое вино, и лихорадочно блестевшие глаза, хотя дело здесь было не в болезни тела. И все же он прожил несколько месяцев, смакуя каждое мгновенье своего повседневного житья, свое неудавшееся супружество, разрушенье организма в пятьдесят и твердо веря в свою неизбежную смерть. Как-то раз, к вечеру, он шел через Люксембургский сад и увидел цветок.

– Он рос у края клумбы, какой-то желтый цветок. Я остановился закурить и вдруг заметил этот цветок. И он тоже вроде бы смотрел на меня, иногда так бывает... Это, знаете, случается с теми, кто, как говорится, чувствует красоту. Вот именно так, цветок был изумительный, цветок необыкновенной красоты. А я был приговорен, мне было суждено умереть раз и навсегда. Цветок был восхитительный, и всегда будут расцветать цветы, и люди будут на них смотреть. Внезапно я осознал, что же такое это "ничто", которое я воспринимал как покой, как конец цепи. Я скоро умру, а Люк уже умер, и для таких, как мы, цветок не расцветет, наступит "ничто", полное "ничто", и это "ничто" никогда не расцветет прекрасным цветком. Догоревшая спичка обожгла пальцы. На площади я прыгнул в какой-то автобус, который шел неведомо куда, и стал бессмысленно смотреть на все и всех на улице и в автобусе. Автобус пришел на конечную остановку, я пересел в другой, он шел в пригород. Весь вечер, пока совсем не стемнело, я то входил в автобус, то выходил, думая о цветке и о Люке, и искал среди пассажиров кого-то похожего на Люка, кого-то похожего на меня или на Люка, кого-то, кто мог быть снова мной, кого-то, кто при взгляде на него дал бы мне твердую уверенность, что это я; я оставил бы его в покое, я ничего бы ему не сказал, я бы всячески его опекал, лишь бы он дотянул свою дурацкую, неудачливую жизнь, свою проигранную жизнь до другой дурацкой проигранной жизни, до другой дурацкой проигранной жизни, до другой...

Я расплатился.