Отказывался узнать себя. Но он заставил меня сделать это. Опять же безмолвно, только с укором покачивая головой: мол, так оно и есть, ты это, ты. Никуда, брат, от себя не денешься. Но сказал совсем иное:

– Я знаю, ты пришел, чтобы забрать все это, - и обвел рукой распростертую перед нами темь. Я не стал отпираться, потому что не темень видел перед собой, а сокровища неземные. И мои они были уже, мои.

– Да, я пришел, чтобы забрать это.

– Бери и владей.

– Одному мне много, - ответил я.
– Ты все же плохо обо мне думаешь. Я лучше, лучше. Я для всех. Но, чтобы хватило всем, слабоват плечами. Не подниму, не донесу.

– Я пособлю. Я подам тебе на плечи.

– А мех, где я возьму такой мех, чтобы забрать все?

– Отказываешься?

– Нет, нет, - заторопился я.
– Ни от чего не отказываюсь. Грех отказываться от сотворенного тобою же. Великий грех отказываться от самого себя.

– Великий грех, - согласилась моя тень.
– Так что же делать будем: грешить или каяться?

– Грешить, - твердо сказал я.
– Грешить.

– И в последний твой час...

– И в последний мой час тем более.

– Да будет по-твоему. Только ведь грех твой пойдет за тобой и на тот свет.

– Я и на том свете буду грешить.

– Пусть будет по-твоему. У нас энергетических кризисов нет. Смола всегда в наличии. Кочегары старательные.

– Да будет так, - сказал я.

– Да будет так, - согласился и он.
– Аминь.

– Принимаешь это?

– За то, что я жил на свете. За то, что глаза мои видели этот свет и земное солнце, согласен на все. Только ты сам ответь мне. Князь тьмы или света? С кем заручен, с кем прихожу к согласию?

– Я тебе все сказал. В урочный час придет на Землю комета. Будет на ней серебро и злато, платина и алмазы. Только не попробуешь, не откусишь ничего ты от тех сокровищ, человек...

Урочный час пробил. Трижды прокуковала среди ночи кукушка. Трижды детским плачем залилась пробужденная ею сова. И взошла на небе полная луна. На зеленый лунный свет выполз погреться земляной червь, столетний седой и незрячий выползок. И сразу налетел ветер, тронул крылья недвижного мертвого ветряка, и крылья те со стоном и скрипом начали крутиться. Молоть зерно, которое никто туда не завозил, перемалывать зеленый лунный свет, ссыпать невидимую небесную муку в мехи, которых тоже не было. Промельком скользнула чья-то тень внутри ветряка, заметались, забродили тени и снаружи. Потянуло, потянуло сыростью, влагой и затхлостью. Зерно старины и давности все же сопрело, сгнили, пошли прахом мехи, вот почему их и не видать было. Новое вино в старые мехи не льют.

Исчезли, укрылись куда-то мыши, словно сквозь землю провалились. А старая мельница крутилась себе и крутилась. Только что-то все время стонало и трещало в перетруженной ее утробе, заново перенастраивалось, переналаживалось, будто старые кости обрастали новыми хрящами и мясом. И обросли. Вскоре ветряк трудился уже безмолвно, беззвучно, крутился по-молодому, без старческого ворчания.

На глазах молодела и Земля. Раздалась вширь речушка Птичь. Из ее омута показал лобастую плоскую голову древний, обросший мохом сом, покрутил усы, приветственно плеснул по воде упругим хвостом и сник в звездном омуте. Из того омута вышли бобр с бобрихой и бобренятами. Будто сом пробудил, растормошил их там, приказал явиться на свет Божий. На свет, которого они не видели уже столько столетий, как порушили здесь их шлюзы и плотины, что веками возводили они на этой реке вместе с человеком.

На одном из семи курганов засветилась куполами, выросла, словно спустилась с небес, церковь. На втором кургане, напротив нее, ударили колокола костела. Но ни на церкви, ни на костеле еще не было крестов, хотя колокола уже голосили, жаловались небу.

И под тот колокольный перезвон вспучивалась земля на четвертом кургане. Вспучивалась и оседала. И выходили, вырастали из той земли, из жесткости крупного приречного песка люди незрячие, но словно кем-то ведомые. И выходили со словом, хотя и неслышимым, считываемым с их губ:

– Хватит. Мы осудили себя. Но сегодня откроемся, откроем себя свету.

И вышел навстречу им мой спутник, рыжий мой кот Михля, расстелился перед ними желтым огнем и молвил:

– Поднимите глаза ваши и посмотрите на нивы, как они выбелены уже летом и солнцем, подготовлены к жатве. А работников мало. Скоро не только человеку, но и мне, коту, будет нечего тут на зуб взять.

– Найдутся работники, - беззвучно ответили ему.
– Мы - хлеб жизни. Неподдельный хлеб жизни.

Люди, восставшие из земли, засеяли поле возле кургана и сам курган. Иным из них не хватило места. Они стояли на поле в воде по колено и незрячими глазами смотрели в небо, словно молились.

Качнулось небо, вздрогнула на нем и погасла до одного-единственного тонкого лучика луна. И тот луч, как хлыст, прошелся по толпе от края до края, пронзил землю. И сразу же объявились музыканты и музыка, правда неслышимая. У седого, ледникового еще валуна сел прямо на землю обросший дремучей бородой слепой старик с цимбалами, и мальчик-поводырь, босоногий, в штанишках на шлеечках, в полотняной белой сорочке, стал рядом с ним. По воде меж шлюзами и седыми курганами заскользили, поплыли челны и лодки. И кто-то в белом и цветном, как сама радуга, сидел на тех лодках и работал веслами. По небу копытила и опускалась на землю конница. Шли полки Игоревы. Скалили пасти, исходили жаждой, просили у реки Птичь обновляющей земной воды кони. Спешили смыть с себя звездную пыль всадники. Зачерпнуть шлемом, обмыть уставшие от долгой дороги лица. Музыканты, похоже, играли древнюю неумирающую белорусскую "Левониху".