В этой сердцевине тютчевского духа и души естественно и нераздельно сопрягались многообразные и даже вроде бы несовместимые стороны и черты. Предельно развитая жизнь его индивидуальности вливалась в громаду общенародного и всечеловеческого исторического творчества и никак не могла обратиться в индивидуализм. Собственно говоря, личность Тютчева, органически связав себя с движением русской и всемирной истории, тем самым переросла индивидуализм; она была несравненно богаче и мощнее какого бы то ни было индивидуалистического духа.

Поскольку каждое, даже само по себе частное событие его времени являлось перед Тютчевым как определенное звено во всемирной истории, нет ничего парадоксального в том, что потрясенное видение Космоса сочеталось в его душе со страстным интересом к сегодняшней газете.

Столь же понятны в этом свете и переходы Тютчева от почти "обломовского" бездействия к напряженной деятельности, захватывающей его тогда, когда он верил, что его усилия так или иначе вливаются в русское и всемирно-историческое творчество, в мировую борьбу добра и зла.

Тютчева часто представляют себе только в двух ипостасях - сугубо личной и "космической". Но прямое, непосредственное соотнесение своей личности в ее самодовлеющем значении и Космоса в его внечеловеческой всеобщности неизбежно устремляется либо к безличности либо к индивидуализму, - между тем как и то, и другое было совершенно чуждо Тютчеву.

Конечно, в тютчевской поэзии 20-30-х годов немало стихотворений, которые выступают как всецело "космические"; несколько таких стихотворений он создал и в самые последние годы. При этом в ранних стихах господствует мотив упоенного приобщения Космосу и даже растворения в нем:

Как жадно мир души ночной

Внимает повести любимой!

Из смертной рвется он груди,

Он с беспредельным жаждет слиться!

Дай вкусить уничтоженья,

С миром дремлющим смешай

а в самых поздних - ясное сознание смерти.

Но своего рода пик, апогей творческого пути Тютчева - это рассмотренные в своем месте "Два голоса" (1850)*, где личное и космическое опосредованы подвигом во всечеловеческой борьбе, вырывающей из рук богов победный венец.

Словом, тютчевское видение Истории и само его участие в ней предстает именно как сердцевина его личности, соединяющая индивидуальное и всеобщее богатой и плодотворной связью.

Эта книга - книга о жизни, а не о поэзии Тютчева. Разумеется, речь заходила и о поэзии, но главным образом в прямой связи с бытием поэта, да и предметом внимания чаще всего являлись отдельные произведения, а не тютчевское творчество вообще. И в конце книги будет естественным сказать хотя бы кратко о поэтическом мире Тютчева как о целостности.

Уже говорилось, что поэтический мир - это не те или иные "мысли" и "чувства", но художественное инобытие реального, объективного мира, каким он явился, раскрылся перед создателем стихотворений. И далее, поэтический мир существует не где-то "под" словом и ритмом стихотворений, но прямо и непосредственно в слове и ритме.

Это не так легко увидеть и понять, ибо мы привыкли рационалистически разделять "содержание" и "форму" (такой принцип понимания стал складываться и внедряться в сознание людей еще в XVII- XVIII веках, и его очень трудно преодолеть). Но все же попытаемся разглядеть суть тютчевского поэтического мира в самой "форме" его стихотворений, а не "под" или "за" ней.

Своего рода основа тютчевского сознания - о чем только что было сказано - способность при самой полной развитости глубоко личного духа ни в коей мере не впадать в индивидуализм, который (хотя это может показаться странным противоречием) резко обедняет и мельчит личность, ибо так или иначе отрывает ее от других людей, от того, что в старину звали "соборностью".

В поэзии Тютчева внятно, как бы даже осязаемо воплощена воля к соединению, слиянию с душами других людей - что в той или иной мере воспринимает, нередко вовсе не сознавая (что, впрочем, действует даже сильнее!), любой внимательный читатель его стихотворений. И свойство это присуще даже тем стихотворениям (прежде всего ранним), где запечатлена особенная высота духовного порыва, нередко определяемая как олимпийство Тютчева, который дерзал сказать про себя:

По высям творенья, как бог, я шагал...

Ведь в тютчевском творчестве в то же время отсутствует мотив "исключительности", "избранности" поэта (столь характерный для поэзии Запада). Некоторые из его стихотворений, в коих мы иногда склонны обнаружить этот мотив ("Не верь, не верь поэту, дева...", "Ты зрел его в кругу большого света...", "Живым сочувствием привета..."), на самом деле несут в себе прежде всего мотив "защиты" вольного, освобожденного от строго установленных рамок образа жизни и поведения поэта, а вовсе не утверждение некоего его "превосходства" над другими людьми. Более того, в этих стихах есть даже момент искренней "самокритики": Тютчев не "оправдывает" поэта, а лишь как бы предлагает "простить" ему своеобразие его пути...