– Сеня! Не забывай!
– и прыг в воду.

– И меня тоже!

Глядим, и другая летит следом. И барахтаются тут же, под сваями. Мы с Гришкой мигом на шлюпке туда. Одну выхватили из воды, а она кричит:

– А шляпку! Шляпку-то!

Но мы скорей к другой, вытащили на борт и другую. Пока шляпку ловили, они уже переругались:

– Тебя зачем туда понесло?

А другая говорит:

– А ты думала, ты одна отчаянно любишь?

Гришка говорит:

– Да он и не видал.

Та шляпку вытряхивает, ворчит:

– Люди видали, напишут.

Нет, это не дело, и стали мы сетки налаживать: ждали скумбрию с моря и все готовились. Возились мы до позднего вечера.

Раз прихожу домой. Мне говорят, что ждет меня человек, часа уж три сидит.

Вошел к себе. Вижу - верно: сидит кто-то. Я чиркнул спичку: парень русый, в пиджачке, в косоворотке. Встал передо мной, как солдат.

– Вы, - говорит, - такой-то?

По имени, отчеству и по фамилии меня называет. Я даже струхнул. "Каково?
– думаю.
– Начинается!" И все грехи спешно вспомнил: очень уж серьезно приступает к делу.

– Да, - говорю, - это я самый.

И парень мой как будто в церкви: становится на колени и бух лбом об пол. Я тут и опомниться не успел - отец мой со свечкой в дверях:

– Это что за представление?

Парень мой вскочил. Отец присунул свечу к его лицу.

– Что это за балаган, я спрашиваю?
– крикнул отец.

Парень смотрел потерянно и лепетал:

– Я Федя. Они меня из воды вынули. Мамаша велела в ножки.

– Что-о?
– отец со свечой ко мне.
– Ты что же, Николая-угодника здесь разыгрываешь? А?

Я уже догадался, что это тот самый паренек, которого я с месяц назад выволок из воды. Я не знал, как отцу сразу все объяснить, но тут Федя уже тверже сказал:

– Честное слово, будьте любезны. Это я был утопленник, а они меня спасли. Благодарность обещаю...

– Никаких мне утопленников здесь!
– и отец так махнул свечой, что она погасла.
– Вон!!
– и ногами затопал.

Федя попятился.

– Ну, уж я как-нибудь...
– бормотал Федя с порога.

А отец не слушал, кричал в темноте:

– Двугривенные бакшиши собирать! Мерзость какая! Вон!

Но тут и я улизнул из темной комнаты. За шапку - и к Гришке.

Ну, как мне было Федю узнать? Из воды он глядел на меня, как сумасшедший из форточки. А тут на тебе: молодец молодцом, с прической на пробор, пиджачок, да и в сумерках-то. Кто его разберет! И вот оскандалил, хоть домой теперь не иди.

Уже все легли, когда я вернулся. Наутро объяснил матери, как было дело; пусть уговорит отца. А она посмеялась, однако обещала.

Вечером иду домой. И вот только я в ворота - тут, как из стенки, вышел Федя.

– Мы очень вами благодарны. Мы бы на другой день, тогда же, явились. Ноги, простите, так были растерты. И вот бока, руки только раскоряченными держать можно: до чего разодрал, дай бог ему здоровья, мальчик этот, Пантюша. Мамаша маслом на ночь мне мажут третью неделю. Такой маленький, скажите, мальчик, а как здоров-то! Ах, спасибо!

Это он скороговоркой спешил сказать, а я уж брался за двери:

– Ну, ладно. Заживет. Прощайте!

Но Федя взял меня за руки:

– Нет, я не войду, не бойтесь. Папаша ваш чересчур серьезный. А я благодарность вашей девушке передал.

– Стой!
– сказал я и толкнул Федю в дверь. Я позвал нашу девчонку и в сенях втихомолку велел принести сюда Федину благодарность. Дверь я держал, чтобы Федя не выскочил.

Девчонка приволокла голову сахару, а потом пудовый мешочек муки "четыре нуля" и, смотрю, еще тащит - мыла фунтов десять, два бруска.

– Забирай!
– шепотом закричал я в ухо Феде.

– Дорогой, милый мой человек!
– Федя чуть не плакал, но тоже шепотом (оба мы боялись моего отца).
– Золотой ты мой! Мамаша мне наказала, чтобы вручить. Говорит, коли не отблагодаришь, так ты у меня сызнова потонешь. Да это хоть кого спроси. Я же в лабазе работаю, на Сретенской, у Сотова. Ты возьми это, дорогой, и квиты будем. А мамаша каждый день за тебя богу все равно молит. Борисом ведь звать? Возьми, дорогой. Как же я домой пойду? Мамаша...

– А я как?
– и я кивнул на дверь.
– Папаша!