— "Мортуус" по-латыни значит "мертвый". А "семи" — "наполовину". Конечно, "полумертвый" не совсем корректное словосочетание, потому что вы мертвы окончательно и бесповоротно, однако, с другой стороны, пока вы находитесь в фазе ожидания, так сказать, в предвариловке, представляете собой предпургаториумного, — пояснил молодой человек, которому эта странная ситуация, если не брать в расчет запаха, пожалуй, даже нравилась.

— Мне очень-очень мила ваша песенка про голубку… Молодость вспоминается. И моя первая жена, между прочим, известнейшая в свое время карманная воровка. Сто очков вперед давала большинству коллег мужского пола. Ox, какие у нее были ловкие, нежные ручки. Ее прикосновение было совершенно воздушным, будто легкий ветерок. Всякий раз, когда я ее целовал, ну, в первую пору нашей любви, она обчищала мои карманы. Внутренние тоже, — с умилением вспоминал Себастьян. — Да-а, может, позволите мне еще разок послушать вашу песенку? — чуть не клянчил он.

Молодой человек кивнул. Правда, эта идея — наслаждаться пением в компании со зловонным астральным существом — показалась ему несколько сюрреалистической, но ведь принято удовлетворять последнюю просьбу присужденного к смерти, а раньше, как известно, Себастьян с такой просьбой обратиться не успел.

Вновь зазвучала песенка о синем море, надо полагать, Средиземном, и о голубке, которая так красиво парила над волнами, что кто-нибудь неизбежно сочинил бы о ней стишок…

— Позвольте заметить, я весьма счастлив, что вы меня кокнули. Таким образом, я не нарушил извечной традиции нашего рода, — пустился в объяснения Себастьян. И поведал, что почти все мужчины в роду умерли насильственной смертью. Одного из дальних предков Александр Македонский лично отправил на тот свет, трахнув своим святым кавалерийским сапогом, и тоже, видать, по голове. Во всяком случае, Себастьян считает это большой честью. Основанием послужили мерзкие рассказы и похабные выдумки предка, столь непотребные, что даже видавший виды вояка не смог их вынести. Вообще генеалогическое древо Себастьяна повидало целый ряд казней. Предков вешали, четвертовали, топили в бочке с дерьмом и так далее. За самые разные преступления — насилия, ограбление церквей, осквернение святых мощей, убийства, предательства, не говоря уж о лжесвидетельствах. Но никого не сражали столь драгоценной реликвией. Подумать только — золото и брильянты! Предшественникам Себастьяна приходилось довольствоваться камнями и дубинками.

Между тем разглагольствования Себастьяна, его душевный эксгибиционизм, сладострастный и в то же время раболепный, поднадоели молодому человеку.

— Придержите-ка язык до вечера! — вмешался он. — Неровен час, вернется жизненная сила, потому что я еще не слышал о трупах, наслаждающихся "Ла Паломой"!

— Да я уж пятнами пошел, — запальчиво возразил Себастьян. — Государь мой хороший, я же разлагаюсь по мере возможности и сверх того! — И правда, на левом его виске, по которому пришелся удар булавой, зеленело и смердило трупное пятно. А вокруг него расползались паутинки плесени, наполовину покрывая хитро прищуренный глаз. — Один запах чего стоит! За свою долгую жизнь мне пришлось выслушать немало нареканий по поводу вони от ног, да только та вонь не чета этой. Так, пустячок, цветочки!

— А может быть, это всего лишь сильнейшее самовнушение? — Молодой человек продолжал поддразнивать полумертвого Себастьяна, отстаивавшего свое право на смерть. — Если в душе человек очень-очень во что-то поверит, то вера и его бренному телу может передаться. Такое и раньше случалось.

Ни он сам и никто из его многочисленной родни никогда не имели дела с какой-то там аутосуггестией — он даже не знает, что это за штука такая. Аутодафе — да, совсем другой коленкор, его прапрадед в шестом колене, а может, в шестнадцатом, однажды в Мадриде полыхал смоляным факелом, если так можно сказать, доставив народу большую радость. Это еще во времена приснопамятного Томаса де Торквемадо.

— Вот на память от него осталась цепочка от часов, — вздохнул Себастьян, потрясая серебряным сувениром, свисающим из жилетного кармашка. Он вынул часы, и лицо его вытянулось. А когда проверил завод, недоумение сменилось мучительной гримасой.

— Накрылись часики! — застонал он. И поведал молодому человеку, что они были ему особенно милы, тaк кaк иx удалось стибрить у брата уважаемого главы нашего государства.

— Они даже лунные фазы показывали… Какого черта вы так небрежно запихивали меня в холодильник, государь мой? Я требую возмещения убытков!

— Мертвые не могут требовать возмещения убытков! — сурово отрезал молодой человек. — Да и на что вам часы в подземном царстве?! Есть основания полагать, что в загробном мире господствует совсем другое, отличное от земного исчисление времени. — И он вполне справедливо заметил, что достаточно хорошо знаком с живописью старых мастеров. В ней великое множество сцен в аду, в пургаториуме, а также самых разных dаnsе maсаbrе, по-нашему говоря, плясок смерти, но нигде, ни у одного персонажа нет карманных часов. А вот песочные часы — совсем другое дело…

Однако никакие аргументы не возымели действия — Себастьян Семимортуус Первый был безутешен.

Возникла пауза. Молодой человек смотрел в окно.

По небу безмятежно плыли облака, в спокойной самоуверенности лило свой свет солнце, а на равнодушных деревьях, пребывающих в счастливом неведении, набухали почки. Почки набухали, и их нисколько не интересовало, зачем они это делают.

Весна зевоту навевает. Но сколько можно зевать: с этим Семимортуусом надо предпринять что-то радикальное. Избавиться от него. Прикончить еще раз? Астральное тело прикончить?.. Нет, это уже полный абсурд!

Между тем Себастьян тоже подошел к окну. Здесь от него не так сильно пахло. Они помолчали. За окном на железный скат капала талая вода, ветерок шевелил занавески, и Земля вращалась вокруг своей оси с таким уклоном, что они медленно, но верно продвигались к весне.

И тут вдруг молодой человек заметил, что Себастьян плачет. В полном смятении он поинтересовался причиной.

— Ox, я так несчастен, — всхлипнул Себастьян, и из его левого глаза, подернутого паутинообразной патиной, покатились крупные слезинки, они текли по щеке и исчезали в реденьких усиках. — Я жил как свинья, как грязный шакал, ой — на всей нашей земле, кажется, нет твари, с которой я мог бы себя сравнить. Я доносил на людей, я торговал своей кровной дочерью, которая так прелестно поет "Are you sleeping?", подставлял ее, чтобы заработать на триппере. Ну почему я был такой скотиной? И вот я мертв, но даже душа моя смердит. Меня ждет пургаториум. Я уже не смогу исправиться. Поздно! Какая невозместимая потеря! В этом прекрасном мире мне следовало вести более достойную человека жизнь! — Себастьян оперся о подоконник, его голос креп: — Всмотритесь в этот мир! Он же одухотворен! Всмотритесь и вслушайтесь!