– Я не виноват, Ванда. Ведь пришли и забрали меня. Что я мог сказать? Ждал фургон. Сначала я решил, что меня ведут на виселицу.

– Ты должен был ждать, ждать... Нельзя было так уйти! Хотя бы ты ребенка оставил мне в чреве... Была бы память от тебя и утеха. Но ведь ничего не осталось, кроме валуна за гумном, а то, что ты там нацарапал, я не смогла разобрать. И я стала биться головой о камень.

– Я ведь вернулся к тебе, вернулся!

– Я знала, что ты придешь, знала! Ты звал меня, я слышала твой голос. Но больше не было моих сил ждать тебя. Я сходила к гробовщику и велела ему снять с меня мерку для гроба. Сходила к ксендзу и исповедалась, потом облюбовала для себя место рядом с отцом.

– Ты же говорила, что больше не веришь в Джобака.

– Он послал за мной, как только я вернулась. Я повалилась перед ним на колени, целовала ему ноги. Одного я хотела: лежать рядом с отцом...

– Ты будешь жить, теперь ты станешь еврейкой.

– Куда ты меня возьмешь? Я больна, я не смогу больше быть тебе женой. Я ходила к ворожее, она научила меня, что мне надо делать. Это она привела тебя ко мне. Она, и никто другой.

– Полно! Что ты говоришь? Нельзя прибегать к колдовству.

– Ты не сам пришел, Яков, не по своему желанию. Это я слепила тебя из глины и заплела себе в волосы. Я достала яйцо черной курицы и схоронила его на скрещении дорог вместе с осколком зеркала, в котором мне удалось увидеть твои глаза.

– Когда?

– Пополуночи.

– Но ведь этого нельзя, никак нельзя. Колдовство запрещается!

И тут вдруг она повисла на нем и разразилась такими горькими рыданиями, что Якова охватила дрожь. Она выла, цеплялась за него, осыпала его лицо поцелуями, лизала его руки. Из нее вырывались нечеловеческие звуки, напоминающие лай суки.

– Яков, Яков!... Не оставляй меня больше одну!...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. САРРА

Глава восьмая

1.

Смятение не проходило. Снова гайдамаки напали на Польшу. Снова резали евреев в Люблине и вокруг Люблина. Тех, кого не убили гайдамаки, прикончили польские солдаты. Затем с востока подоспели москали и с севера шведы.

Но, несмотря на войны и погромы, евреи вынуждены были торговать, управлять арендованными у помещиков землями, занимать деньги, платить налоги и даже выдавать дочерей замуж. Сегодня строили дом, а назавтра громилы его поджигали. Сегодня обручали дочь, а назавтра бандиты ее насиловали. Вот уже были богатыми и тотчас становились бедными. Плясали на празднике, а назавтра оплакивали погибших. Евреям приходилось перебегать с места на место: в Люблин и из Люблина, во Львов и из Львова. Город, который вчера был надежен, сегодня оказывался окруженным. Вчерашний богач сегодня шел с сумою. Многие пытались спастись, принимая христианство. Крестились целыми общинами. Часть возвращалась потом к еврейской вере, некоторые так и остались на перепутье. Польша была полна изнасилованных женщин, женщин, покинутых мужьями, тех, которые бежали от своих мужей-неевреев, полна мужчин, вызволенных из плена, и тех, которые удрали сами. Гнев Божий обрушился на народ и не унимался.

Но как только наступала передышка, евреи вновь становились евреями. Как же иначе? Принять веру злодея?!...

В местечке Пилица, по ту сторону Вислы, собрались остатки евреев из сожженных и вырезанных селений. Помещик Адам Пилицкий разрешил им обосноваться на его земле. Сам помещик тоже пострадал от войны со шведами. Но землю, небо, воду - этого даже шведы отнять не могли. Крестьяне снова пахали и сеяли. Земля, напитанная кровью виновных и безвинных, снова рождала рожь и пшеницу, ячмень и овес, овощи и фрукты. Шведские солдаты, отступая, подожгли замок Пилицкого, но проливной дождь затушил пожар. В междучасье, когда ушли шведы, а польская армия еще не пришла, группа крестьян взбунтовалась против помещика и убила одного управляющего. Но Пилицкий вооружил своих людей, и восстание было подавлено. Часть бунтарей повесили, других запороли до смерти. Головы бунтовщиков Пилицкий насадил на колья и выставил на устрашение крепостным - покуда птицы не сожрали мясо, так что остались одни голые черепа.

Пан Пилицкий не годился в хозяева. Да и времени для хозяйства у него не было. Польские экономы воровали и в придачу были пьяницами и лентяями. Правда, еврей, если позволить ему, тоже мошенничает, но на еврея у помещика всегда есть кнут, его, как и мужика, можно выпороть, посадить в свинарник или даже отрубить голову. Его имущество просто конфисковать. Хорошо еще и то, что еврей не транжир. Он накапливает деньги и дает их под проценты. Еврея же ростовщика, никому не возбраняется надуть или заставить уступить.

Адаму Пилицкому было уже пятьдесят четыре года, но выглядел он молодо: высокий, смуглый, с копной темнорусых волос без малейшего намека на седину, с темными глазами и бородкой, подстриженной клинышком. Молодые годы он провел во Франции и Италии. И вывез из Европы так называемые "новые идеи". Одно время он даже общался с протестантами, но вскоре стал противником реформации и ревностным католиком. Соседние помещики считали его чудаком. Он постоянно кричал, что Польшу погубят. Всех именитых богачей величал ворами, паршивцами, бездельниками. Хотя сам он не участвовал в войнах против казаков и шведов, любил обвинять окружающих в трусости, и клялся всеми клятвами, что в Польше можно купить любого - от ничтожного писаря в магистрате до короля. Будучи пьяницей и развратником, он цитировал грозные слова из проповеди ксендза Скарга. От крестьян он требовал, чтобы те подчинялись устаревшему закону Юс Прима Ноктуса (Закону первой ночи). Про него говорили, что он сожительствовал с родной дочерью, и поэтому она утопилась. Сын его сошел с ума и впоследствии во время эпидемии умер. Злые языки утверждали, что жена его Тереза поставляет ему любовниц, а сама живет со своим кучером. Некоторые прибавляли, что она не гнушается и жеребца. Ко всему тому - в последние годы оба, помещик и помещица, впали в религиозность. Осада монастыря в Ченстохове и героическое сопротивление Кордецкого привели супругов в настоящий религиозный экстаз.

Замок кишел их родственниками, которые, хотя и принадлежали к аристократии, выполняли работу слуг и служанок. Однажды, когда хозяйка обнаружила дырку в скатерти, она выплеснула на свою кузину стакан вина. Каждые несколько дней она заставляла пересчитывать скатерти, полотенца, рубахи, исподнее белье, посуду, фарфор. Когда хозяина охватывал гнев, он этих старых дев-родственниц, сидевших у него на шее, стегал прутом. Пилицкие были наследниками большого состояния, со временем разворованного и разграбленного. В соседних усадьбах утверждали, что из всех драгоценностей Терезы Пилицкой осталась лишь одна единственная золотая булавка.