— Какого черта там у вас происходит?

— Лодку тянет налево — трудно удержать курс.

— Не надо так волноваться! — кричит в ответ командир.

Он стоит еще некоторое время рядом с люком, ведущим в боевую рубку, затем склоняется над столом с картами. Немного спустя он подзывает штурмана. Я уловил лишь:

— Нет больше никакого смысла — мы и так почти не продвигаемся.

Командир ненадолго задумывается, потом объявляет через громкоговорители:

— Приготовиться к погружению!

Помощник на посту управления, уцепившийся, подобно усталой мухе, за распределитель воды, подаваемой в цистерны, со вздохом облегчения вскакивает на ноги. Из люка появляется шеф, и отдает свои распоряжения. Слышен лишь плеск воды в трюме и удары волн, бьющих по лодке, как в барабан, и при внезапно наступившем затишье это биение кажется значительно громче. Через люк рубки врывается душевой поток, с вахтенных, спускающихся с мостика, капает вода. Двое из них тут же встают к управлению рулями глубины, первый вахтенный офицер уже отдает команду:

— Погружение!

Воздух со свистом вырывается из емкостей погружения. Нос лодки стремительно наклоняется вперед. Трюмная вода с бульканьем устремляется следом. Боевую рубку потрясает сокрушительный удар, но следующий уже звучит приглушенно, а другие и вовсе приходятся мимо. Рев и бурление нарастают, потом наступает тишина.

Мы застыли без движения, ошеломленные внезапной тишиной. Наступивший покой подобен толстой прослойке между нами и какофонией, разыгравшейся наверху.

Лицо первого вахтенного выглядит так, словно покрыто струпьями. Бескровные, бледные губы, глубоко запавшие глаза. На скулах осела соляная корка. Тяжело дыша, он сматывает с шеи разбухшее от воды полотенце.

Глубинный манометр показывает сорок метров. Но его стрелка движется дальше по шкале: пятьдесят метров, шестьдесят. На этот раз в поисках покоя нам надо опуститься глубже. Лишь на семидесяти метрах шеф ставит лодку на ровный киль. Вода в трюме отхлынула на корму, потом — снова в носовую часть. Постепенно ее бултыхание улеглось: бурчание и плеск в трюме прекращается. Консервная банка, которая каталась во все стороны по плитам палубы, теперь лежит неподвижно.

— Лодка выровнена, — докладывает командиру шеф.

Первый вахтенный офицер оседает на рундук с картами, его побелевшие руки, утратившие свой цвет, слишком уставшие, чтобы стянуть мокрую одежду, свисают между коленей.

Над нами семьдесят метров воды.

Мы теперь так же неуязвимы от ударов волн, как оказавшиеся в мертвой зоне артиллерийского орудия недосягаемы для снарядов. Океан защищает нас от самого себя.

Командир поворачивается ко мне:

— Можно не держаться.

И тут я замечаю, что я все еще крепко цепляюсь за трубу.

Стюард приносит блюда к ужину и начинает устанавливать ограждение по периметру стола.

— Эй, там, к черту загородки! — прикрикивает на него шеф и, дотянувшись до них с быстротой молнии, сам убирает их.

Батон хлеба, принесенный стюардом, от влаги почти целиком превратился в плесень. Надо отдать должное коку: он регулярно стирал своей вонючей тряпкой для мытья посуды зеленые островки плесени, ежедневно появлявшиеся то там, то сям на коричневой корке — но это не сильно помогло. Хлеб насквозь пронизан плесенью, как горгонзола. Уж показались желтоватые отложения, похожие на серу.

— Не надо негодовать на плесень. Она полезна для здоровья, — говорит шеф и добавляет с энтузиазмом. — Плесень — такое же благородное растение, как гиацинт! В нашем положении мы должны радоваться всему, что сможет тут произрасти.

С прилежанием ремесленников, выпиливающих лобзиком замысловатые узоры, мы вырезаем маленькие кусочки более-менее пригодного для еды хлеба из толстых ломтей. От целого батона остается часть размером не больше детского кулачка.

— Воскресное рукоделие, — презрительно фыркает командир.

Второй вахтенный офицер, тем не менее, утверждает, что ему нравится заниматься резкой по хлебу. Увлеченно вырезая звезды неправильной формы из серого куска хлеба, он повествует нам о моряках, которые месяцами питались червями, мышиным пометом и крошками сухарей. Он приводит такие подробности, что можно поверить, будто ему довелось самому испытать все, о чем он рассказывает с таким знанием дела.

Наконец у шефа лопается терпение:

— Мы все это знаем, старый ацтек. Это случилось с тобой, когда ты дрейфовал в Тихом океане вместе с капитан-лейтенантом Магелланом. Этому авантюристу больше всего хотелось, чтобы в его честь назвали несколько проливов. Я все понял. Тебе тогда туго пришлось!