Почти все парни курили. Мне безумно захотелось курить. Что-то во мне, что еще оставалось от моего разума, говорило, что я не курю. Но мне хотелось закурить. Я сел рядом с одним из ребят: его не трясло, и он не таращился в одну точку. Зато он курил и казался вполне нормальным: у него было загорелое круглое лицо с резкими чертами и каштановые волосы. Он сидел с правой стороны у окна. Это окно, как и другие окна, выходило на выцветшее здание из красного кирпича и было забрано решеткой.

Все точно, я был в сумасшедшем доме.

– Угостишь сигареткой?
– спросил я.

– Конечно.
– Он вытряхнул мне сигарету "Лаки".
– Я - Диксон. А ты?

– Я не знаю.

Он дал мне прикурить.

– Не придуриваешься? Амнезия, да?

– Если это так называется.

– Да, именно так. У тебя ведь была малярия, не так ли, папаша?

"Папаша"? Неужели я выгляжу таким старым? Конечно, Диксону было лет двадцать, но тот, кто не служил, наверняка дал бы ему тридцатник.

– Да, - ответил я.
– Она еще не прошла.

– Я слыхал, это настоящее проклятье. Жар, озноб. А что, черт возьми, у тебя еще какие-то другие ранения?

– Не думаю.

– А что это у тебя на башке?

Он имел ввиду мою перевязанную голову.

– Я сам это сделал. В одной больнице на Гавайях.

– Да?

– Да. Мне не понравилось то, что я увидел в зеркале.

– Мне это знакомо, - сказал он. Потом зевнул.
– Похоже, ты поэтому в МО четыре.

– Что это?

– Мужское отделение, четвертый этаж. Всех неудавшихся самоубийц привозят сюда.

– Я не самоубийца, - сказал я, потягивая сигарету.

– Тогда не переживай. Здесь всего шесть этажей. Хуже на тех этажах, что у тебя над головой. Чем тебе будет лучше, тем ниже ты будешь спускаться. Доберешься до МО один, а уж там тебе будет хорошо, как дома, где бы он у тебя ни был.

– Где бы ни был, - согласился я.

– О! Извини. Я забыл.

– Я тоже.

Он усмехнулся и засмеялся.

– Да ты азиат!

Я понял, что он имел в виду, не знаю как, но я понял это. Этим словом называли всякого, кто так долго служил на Дальнем Востоке, что превратился в психа - настоящего психа, который сам с собой разговаривает и имеет свой собственный, изуродованный мир.

– А ведь ты тоже морской пехотинец, - сказал я.

– Да. Уж это ты о себе помнишь, правда, приятель? Не удивительно. Ни один живой морской пехотинец не забудет, кто он. Даже мертвые это помнят. Ты можешь забыть свое имя - что за важность! Но ты никогда не забудешь, что ты - морской пехотинец.

– Даже если захочешь, - добавил я.

– Это верно. А вот и один из местных долбаных матросов.

К нам подвалил санитар в голубой форме. Он был довольно веселым. Да и кто бы не веселился, неся вахту на таком окруженном сушей, похожем на дом, корабле, как Сент-Ез?

– Рядовой Геллер, - сказал он, встав передо мной и слегка покачиваясь. Есть что-то такое в расклешенных брюках, от чего морские пехотинцы звереют. Наверное, этому было объяснение, но я его забыл.

– Так они меня называют, - сказал я.
– Но это все хренотень. Я не Натан Как-его-там.

– Кем бы вы ни были, доктор хотел бы вас видеть.

– Я тоже хочу с ним встретиться.

– Сообщите об этом в комнату медсестер в течение пяти минут.

– Ой-ой-ой! Санитар отчалил.

– Он что, разве не знает, что идет война, - проворчал Диксон.

– Никому не пожелаю оказаться в районе боевых действий, - сказал я.

– Да. Дьявол! Я тоже.

– В этом доме есть гальюн?

– Конечно.

Он бросил окурок на пол и растер его мыском ботинка.

– Пошли со мной, - сказал Диксон. Он поднялся и оказался ниже, чем я думал, но был крепкого сложения - такие мускулы появляются после пребывания в военном лагере для подготовки новичков и срока - а то и двух - службы. Диксон отвел меня в холл, а оттуда - в сортир, где я наконец увидел зеркало. Я посмотрел на себя.

Лицо под белой повязкой на лбу было желтоватым, но явно американским. Я не был япошкой. Что-то другое. Зато я понял, почему Диксон назвал меня папашей. Мои волосы, каштанового цвета на макушке, по бокам стали совершенно седыми. Моя кожа задубела, морщины расползались по лицу, как трещины на пересохшей земле.

– Как ты считаешь, я похож на еврея?
– спросил я Диксона.

Диксон стоял с другой стороны раковины и изучал себя в зеркале. Потом он оторвался от этого занятия и взглянул на мое отражение.