— Согласен.

Зорге вышел, приветливо махнув рукой.

В субботу в квартире Вукелича собралось человек двадцать, почти одни мужчины, и Бранко пригласил по телефону гейш. Они приехали тотчас, как неотложная помощь, как пожарная команда… Их появление встретили веселым шумом. Гейши вошли чинно, в изящных нарядах, держа в руках самисены, затянутые чехлами. Они сбросили в прихожей дзори и в одних чулках прошли в гостиную. По японскому обычаю, все гости Вукелича сидели в носках, оставив обувь при входе.

Бранко Вукелич устроил вечер на японский манер. Расположились за низеньким столиком на подушках, подобрав под себя ноги. Гейши принесли с собой атмосферу непринужденной веселости. Они, как хозяйки, уселись среди гостей, принялись угощать их, наливая саке, зажигая спички, как только видели, что кто-то достает сигареты. Они поддерживали разговор, пели, когда их об этом просили, играли на самисенах. С их приходом гостиная сделалась такой нарядной, будто сюда слетелись яркие тропические бабочки.

После ужина, разминая затекшие ноги, перешли в курительную комнату. Здесь была европейская обстановка, сидели в удобных креслах, курили, пили кофе, лакеи разносили спиртное, им помогали гейши. Бранко Вукелич, переходя от одной группы к другой, очутился рядом с Зорге.

— Идемте, я покажу свою квартиру, лабораторию, — сказал он, тронув его за локоть. — Вы, кажется, тоже увлекаетесь фотографией… Это мой кабинет, моя спальня. Здесь комната жены. Ее сегодня нет, она уехала в Камакура показать сыну храмы…

Прошли в дальнюю часть дома. Бранко включил свет и провел Рихарда в небольшую затемненную комнату, облицованную до половины деревянной панелью. На столике стоял увеличитель, рядом ванночки, бачки для проявления пленки; на стенах — шкафчики, полочки. Это была фотолаборатория любителя, сделанная умело, удобно, и, может быть, только излишне громоздкий запор на плотной двери нарушал легкость стиля, в котором была задумана лаборатория.

— Здесь мы можем поговорить несколько минут, — сказал Бранко, запирая за собой дверь. — Прежде всего, здравствуйте, наконец! — Он протянул Зорге руку. Рука была плотная, крепкая. Зорге любил у людей такие вот руки, с энергичным пожатием. Этот интеллигентный французский корреспондент вызывал у Рихарда чувство дружеского расположения. — Здесь я устроил фотолабораторию, — продолжал Бранко, — здесь же разместил пока рацию. Радисты прибыли, но пробные сеансы не дают надежной связи с «Висбаденом». Недостаточна мощность. Придется дублировать через Шанхай.

Вукелич отодвинул столик, открыл в панели невидимую дверцу и вытащил рацию — довольно громоздкое сооружение. Зорге присел, бегло взглянул, открыл крышку и сказал:

— Радиостанцию надо менять. Не рекомендую держать ее здесь, это опасно… Ну, а как с людьми? Джо прибыл?

Джо — это художник Иотоку Мияги, которого ждали из Лос-Анджелеса.

— Джо в Токио, но я с ним не связывался, ждали вас, — ответил Вукелич.

— Тогда свяжитесь, я тоже должен с ним встретиться… И еще: в редакции «Асахи» работает журналист Ходзуми Одзаки. Дайте ему знать, что Александр Джонсон, его китайский знакомый, хотел бы с ним поговорить. На связь пошлите надежного человека, и, конечно, только японца. Сами останетесь в стороне… Ну, нам пора…

Их отсутствия никто не заметил. В курительной они появились из разных дверей. Зорге держал в руке коньячную рюмку, прикидывался, что много выпил, был разговорчив, смешлив и остроумен.

Вечер удался на славу.

Спустя несколько дней в одной из рекламных токийских газет появилось небольшое объявление: коллекционер, любитель японской старины, купит «укийоэ» — традиционные гравюры работы старых японских мастеров. Вскоре Бранко Вукеличу позвонил издатель рекламной газеты: один японский художник прочитал объявление и предлагает прекрасные «укийоэ».

Через день они встретились в редакции «Джапаниз адвертайзер» — журналист Вукелич и японский художник Иотоку Мияги.

Художник — невысокий японец с узким, нервным лицом — выложил целую серию прекрасных «укийоэ». Они долго обсуждала достоинства каждой гравюры, восхищались изяществом линий, выразительностью рисунка, спорили о качестве бумаги — Мияги предпочитал японскую «хоосё», она нежна, не имеет холодного глянца и напоминает матово-мягким цветом только что выпавший снег. На такой бумаге пишут дневники, завещания и делают оттиски старинных гравюр.

Вукелич отобрал несколько «укийоэ» и просил художника позвонить ему в агентство — он подумает. Они незаметно обменялись половинками бумажной иены — теперь все становилось на свои места, разорванная иена подтверждала, что художник Мияги — это тот самый «Джо», которого ждали в Токио.

Вскоре Вукелич представил его доктору Зорге.

Иотоку Мияги родился и вырос на юге — на острове Окинава, «среди теплых дождей и мандаринов», как любил он сам говорить. Но кроме теплых дождей там царило страшное угнетение, и нелегкая жизнь гнала людей за океан. В семье Мияги ненавидели японскую военщину, спекулянтов. В шестнадцать лет Иотоку уехал в Соединенные Штаты. Жил в Сан-Франциско, Сан-Диего, потом в Лос-Анджелесе, учился в художественных училищах, но, став художником, понял, что одним искусством прожить невозможно. Он собрал все свои сбережения, продал, что только мог, и сделался совладельцем маленького ресторанчика «Сова» в отдаленном квартале Лос-Анджелеса. Здесь собирались активисты — рабочие, профсоюзные функционеры, учителя, студенты, сюда приезжали киноактеры Голливуда — публика интеллигентная и в большей части лево настроенная. В Лос-Анджелесе было много немецких эмигрантов. Они давно переселились из Европы, но десятками лет продолжали держаться на чужбине вместе. Немцы также были завсегдатаями «Совы», и главным образом для них художник создал дискуссионный кружок «Ин дер Даммерунг» — «В сумерках». Именно в сумерках посетители заходили обычно в «Сову». Среди немцев тоже были сильны прогрессивные настроения. Годы были горячие, бурные, все жили здесь событиями, происходившими в революционной России, и вполне естественно, что Мияги стал разделять революционные взгляды. Жил он тогда у японки «тетушки Катабаяси», которая зарабатывала себе на жизнь тем, что содержала пансионат и кормила обедами жильцов. Она тоже придерживалась левых взглядов, и в ее пансионате жило несколько членов кружка «Ин дер Даммерунг».