Три человека на крыльце этим субботним утром не были поклонниками таланта ни Бомонта, ни Старка, она это сразу определила, да и никак не смахивали на сумасшедших… скорее это были патрульные полицейские из полиции штата. Она открыла дверь, чувствуя то невольное замешательство, которое испытывают даже ни в чем не повинные люди, когда у них без какого-либо приглашения появляется полиция. Она подумала, что если бы ее дети были постарше и могли бы играть этим утром где-то снаружи, она бы очень удивилась, узнав, что они ничего там не натворили.

— Да?

— Вы миссис Элизабет Бомонт? — спросил один из визитеров.

— Да, я. Чем могу служить?

— Ваш муж дома, миссис Бомонт? — задал вопрос второй полисмен. Оба эти человека были одеты в одинаковые серые дождевики и носили фуражки полиции штата.

— Нет, вы слышите машинку привидения Эрнеста Хэмингуэя, — собиралась она ответить, но конечно же, не сделала этого. Сперва мелькнула мысль, не сделал ли кто-то из них чего-то незаконного, затем кто-то неизвестный дал ей саркастический совет на ухо сказать полицейским, неважно какими словами: Подите прочь. Вас здесь не ждут. Мы ничего плохого не сделали. Идите и поищите настоящих преступников.

— Могу ли я спросить, зачем он вам нужен?

Третьим полицейским был Алан Пэнборн.

— Это дело полиции, миссис Бомонт, — заявил он. — Так можно нам поговорить с ним?

Тад Бомонт не вел постоянный дневник, но он иногда делал записи о событиях в его жизни, которые оказались самыми интересными, забавными или опасными. Он вносил эти отчеты в переплетенную амбарную книгу, и жена никогда особо не интересовалась ими. На самом деле они приводили ее в содрогание, но она никогда не говорила Таду об этом. Большинство записей были странно бесчувственны, словно какая-то часть его самого отошла в сторону и безучастно сообщала о жизни Тада, увиденной своими собственными, всегда безразличными ко всему глазами. После визита полиции утром 4 июня, он записал длинный отчет об этом событии с сильным и очень необычным волнением, явно проступавшим в тексте.

«Я понимаю „Процесс“ Кафки и „1984“ Оруэлла теперь немного лучше (писал Тад). Если расценивать их как политические романы и не более того, вы сделаете серьезную ошибку. Я полагал, что нет ничего страшнее депрессии, пережитой мной по окончании „Танцоров“, и открытия, что мне нечего ожидать после них, — исключая выкидыш у Лиз, поскольку это — самое тяжелое событие в нашей семейной жизни, — но то, что произошло сегодня, кажется мне еще хуже. Я пытаюсь доказать себе, что это из-за того, что впечатления слишком свежи, но подозреваю, что здесь есть нечто, намного более опасное. Я считаю, что мрачный период моей жизни и потеря первых близнецов в конце концов были исцелены временем, оставившим только шрамы в моей душе, и эта новая рана будет также исцелена… но я не верю, что время полностью сотрет все это. Конечно, останется след, может быть короче, но и глубже, как от внезапного удара острым ножом.

Я уверен, что полиция действует согласно принимаемой присяге (если только они как и раньше приносят ее, хотя я догадываюсь, что там вряд ли что могло сильно измениться). По-прежнему меня преследует ощущение, что я в любой момент могу попасть в лапы бездушной бюрократической машины, не людей, а именно машины, которая методично сделает свое дело, разжевав меня до мелких кусочков… поскольку именно это разжевывание людей является главным занятием машины. И все мои вопли и мольбы не помешают и не отсрочат эту машинную операцию.

Я могу сказать, что Лиз была взволнована, когда поднялась ко мне в кабинет и сообщила, что полиция хочет видеть меня по какому-то делу, но не пожелала говорить с ней по этому поводу. Она сказала, что один из пришедших — Алан Пэнборн, местный шериф. Я мог ранее встречать его раз или два, но я узнал его лишь потому, что время от времени его физиономия появляется в программе „Вызов“ здешнего кабельного телевидения.

Я был заинтересован всем случившимся и даже благодарен за перерыв в машинописи, поскольку я совсем не хотел ею заниматься всю эту неделю и делал это только по настоянию жены. Если я что и думал по поводу полиции, то только то, что визит, видимо, как-то связан либо с Фредериком Клоусоном, или со статьей в журнале „Пипл“.

Я не уверен, что смогу правильно передать тон и атмосферу нашей встречи. Я не помню даже некоторых вещей, о которых шла речь, поскольку именно тон был здесь намного важнее. Они стояли у подножия лестницы в холле, трое крупных мужчин (неудивительно, что народ зовет их быками), и вода струйками стекала с них на паркет.

— Вы Тадеуш Бомонт? — один из них (это был шериф Пэнборн) задал мне вопрос, и с этого момента начались те самые эмоциональные изменения, которые я хочу описать (или хотя бы как-то обозначить). С несчастного машинописца очень быстро слетело все его оживление, сочетавшееся с любопытством и даже некоторым удовольствием от внимания к себе. Сразу же возникло некое беспокойство. Называется мое полное имя, но без слова „мистер“. Подобно судье, обращающемуся к подсудимому, которому он вынес приговор.

— Да, правильно, — сказал я, — а вы шериф Пэнборн. Я это знаю, потому что у нас есть домик у озера Кастл.

Затем я протянул ему руку, старым автоматическим жестом хорошо воспитанного американца.

Он только взглянул на нее, и на его лице появилось такое выражение, словно он только что открыл дверцу холодильника и обнаружил, что купленная им к ужину рыба вдруг протухла.

— У меня нет желания пожимать вашу руку, — ответил он, — поэтому лучше уберите ее и избавьте нас обоих от ненужных затруднений.