Шрифт:
Урожденной Марии Болейн.
Да, я не забыла Генри. Я покажу миру, что родная кровь — это родная кровь, добрая кровь Болейнов…
Кэт не унималась:
— У вашего двоюродного зятя, Фрэнсиса Ноллиса, есть две дочери, Леттис и Сесилия, от вашей кузины, дочери вашей тетушки Марии, и еще одна Мария — леди Мария Говард, дочь лорда Говарда, вашего двоюродного деда…
Как она их всех помнит?
— Довольно, Кэт! Теперь ты обер-фрейлина, вот и выбирай кого хочешь, лишь бы были молодые, здоровые, пригожие и стойкие в вере… Только папистских гадюк я рядом с собой не потерплю!
И это только начало. Предстояло еще разбираться с придворными и челядью, постельничьими и дворецкими, камеристками, лейб-гвардейцами и телохранителями…
А от Марии мне досталась чета придворных дураков — Вил и Джейн Сомерс, отцовские карлики, итальянский жонглер, две итальянские карлицы, Ипполита и Томасина, да еще арапчонок, наряженный, как мартышка, в широкие штаны и черную курточку с золотой мишурой…
Куда их всех деть?
Близилось обеденное время, и я чувствовала, что верный Сесил опять расхаживает в галерее со своими бумагами. Голова раскалывалась, в ушах звенело, все тело было натянуто, как струна. Коронация, казна, воинство и флот, Испания и Франция — волнами проносилось в мозгу. Но одна мысль господствовала над всеми.
Доскакал ли гонец до Норфолка? Из всех моих посланий европейским, монархам это — самое для меня дорогое, его везет гонец, посланный по моему личному приказу на самом резвом коне…
Сколько миль от Хэтфилда до Фрамлингхэма!
Когда его ждать?
Вечерний воздух лучился золотом и багрянцем, закат догорал, на небосводе проступила бледная облатка луны. Окрестный народ по-прежнему валил валом: кто предлагал товар, кто — услуги, кто пришел просто порадоваться вместе с нами. Но даже сквозь гул толпы я различила четкий, нарастающий звук, мерный четырехтактный топот мчащегося галопом коня.
А вот и он сам: огромный, безупречно-белый скакун с грохотом пронесся по дороге и одним прыжком, словно крылатый Пегас, перемахнул через ограду в парк. Лишь один человек в Англии может совладать с таким скакуном, отважиться на подобный прыжок…
А вот и он, в самую нужную минуту, о, Господи! Господи Боже, ведь это он, у моих ног, целует мне руки…
— Ваше Величество!
Он плакал: по его тонкому, красивому лицу текли слезы… из глаз, которых я уже не чаяла в этой жизни увидеть, разве что во сне…
Он стал старше — смуглее, серьезнее…
…это был…
…это был…
…это был…
Глава 2
— Робин!
Мой Робин.
В залог своей любви он привез мне дубовые листья (знаете ли вы, что его имя происходит от латинского robur — дуб?). Дуб — символ Англии, символ крепости, символ верности и несгибаемости!
А я давно придумала и мысленно пообещала ему придворную должность, идеальную должность для идеального наездника.
И на следующий день, когда я выехала в Лондон, рядом со мной гарцевал на белом жеребце новый смотритель королевских конюшен. За нами ехал Сесил, слегка огорченный тем, что его лошадка оказалась на двадцать дюймов ниже Робинова скакуна и моей длинноногой кобылы.
Нас провожала тысячная толпа, и чем ближе к Лондону, тем она становилась больше. А я сидела на золотисто-гнедой кобыле в лиловом бархатном платье, пышном, словно распустившаяся пармская фиалка, в венце из аметистов, с развевающимся на ветру золотистым шарфом, и рядом с двумя такими мужчинами чувствовала себя воистину королевой.
Однако на подъезде к Тауэру меня затрясло, как в лихорадке, из глаз брызнули слезы. Здесь мучилась Джейн, здесь умерла моя мать, здесь на глазах у Робина казнили его брата и отца, здесь я готовилась прожить свою последнюю ночь. «О, Господи! — рыдала я. — Многих наследных принцев низринули до здешних узников, но мало кто из здешних узников, подобно мне, возвысился до принцессы! Боже Всемогущий, Ты избавил меня, как Даниила изо рва львиного; во всю мою жизнь не устану возносить Тебе хвалу!»
А знаете, что отец Робина перед смертью был вынужден принять католичество? Отречься от своей веры, стерпеть унижение на глазах тех, кто пришел поглумиться над ним у ступеней эшафота, — чтобы спасти от лютой смерти сыновей. И все же старший, лорд Джон, сложил голову в темнице. Ему не было и двадцати двух. Удивительно ли, что Робин ненавидит папистов и льнет ко мне?
И в это Рождество в Уайт-холле Робин не упустил случая показать всем, что папизм мертв.
«Ибо старая римская шлюха, — дерзко заявил он, — в последний раз задирала юбки на этой земле!»