Возле купели ждал епископ Лондонский со святой водой и елеем. Оглушительно запели монахи, сладкий запах ладана и благовоний ласкал обоняние, сердца собравшихся затрепетали.

— В добрый час. Ребенок родился в добрый час! — рыдал старый лорд Фэйрфакс, который полстолетия назад маленьким мальчиком сражался на Босвортском поле. Тогда он держал знамя и весь день тонким детским голоском выкрикивал: «За Тюдора! За Тюдора!» Теперь тонким от старости голосом он затянул песнь святого Симеона Богоприимца:

Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему, с миром [4] .

Вскоре старый лорд умер, блаженно улыбаясь и бормоча о славе Англии. Быть может. Господь и впрямь ненадолго отдернул завесу и дал ему увидеть грядущее сияние? Однако, сказать по правде, в тот день в храме все были охвачены благоговейным восторгом — впервые за восемнадцать лет, прошедших с рожденья Марии, к купели принесли живого младенца Тюдора.

— Я нарекаю дитя — Елизавета! — нарушил тишину зычный голос епископа.

Выстроившиеся вдоль стен телохранители зажгли факелы, жаровни и огласили своды громовым «ура!», в то же время мне в крошечный кулачок вложили горящую свечку. Герольдмейстер Ордена Подвязки вышел вперед и возгласил: «Господь в Своей бесконечной милости да пошлет многая лета и благоденствие нашей могущественной принцессе Елизавете!» И все кричали и кричали, так, что звенела кровля. Потом лорды и леди, вельможи и вассалы, купцы и курьеры вернулись во дворец по завешанным коврами, усыпанным свежим тростником и майораном переходам, на крестильный пир, где вино и сладости, холодные паштеты и горячая кутья подавались с королевской щедростью и радушием. «Никто не испытывал нужды ни в чем, — писал французский посол своему королю. — и все, почтенные приглашением, разошлись довольные».

Кроме одного.

Моего отца.

Короля не было на торжестве.

Мать не решилась выйти из своих покоев, опасаясь родильной горячки.

Но отец не почтил своим присутствием, ни крестины, ни последующий пир. За всей торжественностью, за всем великолепием, за всем хлебосольством он не сумел скрыть разъедающую его сердце злобу — которая постепенно перерастала в черную ненависть, сулящую разрушение и смерть, грозу, которая вот-вот должна была разразиться по всему королевству, сея ужас и разрушение…

А Мария подрастала в свой черед…

Как ни старались отвлечь меня Парри и Кэт, с приближением назначенной на то черное воскресенье мессы меня охватывало все более глубокое отчаяние. Что делать? Надо идти. Однако ради моей веры надо показать, что я иду против воли, но в то же время не навлечь на себя гнев Мариин.

Что делать?

Уже не в первый раз меня выручила Природа. Я проснулась от сильной колики в желудке, и к тому времени, когда мы двинулись к дворцовой церкви, могла без всякого притворства взывать о помощи и поддержке. «О, помогите мне! Потрите мне живот!» — просила я идущую рядом со мной добрую леди Браун. Кэт и Парри поддерживали меня сзади.

По быстрым взглядам и еле заметным усмешкам окружающих я поняла, что мое отнюдь не немое представление замечено. И знала, что теперь начнет передаваться из уст в уста: принцессу Елизавету принудили пойти к мессе, но она шла с большой неохотой, и сама мысль вызывала у нее дурноту.

Игра увенчалась успехом. Мария так радовалась моему «обращению», что прислала брошь с рубинами и алмазами и свои собственные резные четки из белого коралла. И, благодарение Богу, ее расположения ко мне хватило до самой коронации. Она вновь сделала меня второй дамой в королевстве, осыпала алмазами, которые мне предстояло надеть для торжественного шествия, велела выдать королевский отрез редкой белой иерусалимской парчи и другой парчи, серебряной, чтобы мой наряд на коронации по богатству почти не уступал ее.

По богатству — но не по царственности. В то время как я в своих непорочных одеждах изображала бледную принцессу-девственницу, сама Мария блистала королевским пурпуром, пышным, словно у царя Соломона или царицы Савской. Грудь и голова ее сверкали самоцветами, новая маленькая корона вспыхивала на солнце. С плеча к бедру сбегала церемониальная перевязь, а на ней россыпью падучих звезд теснились рубины и алмазы; аметисты и ограненные розочками алмазы выглядывали из каждой складки ее сплошь вышитой верхней юбки и огромных, подложенных ватой рукавов. Сами перстни, которыми были тесно унизаны ее пальцы, победно звенели, возвещая, что новая религия самоотречения, протестантизм, мертва, и на ее место вернулась прежняя, с ее бесстыдной роскошью обрядов и самовосхваления.

Вернулась сторицей?

Солнце палило вовсю, а я дрожала и мерзла.

Сходив к мессе, я угодила Марии: все видели, как королева-девственница и девственная принцесса вместе молились на празднестве Пресвятой Девы. Не обидела я и своих сторонников, тех, кто крепко держался новой веры и не собирался перекраивать свою совесть в угоду последней моде.

Однако в этой победе была и своя горечь. Коль скоро сестру королевы принудили смириться, всем ясно, откуда дует ветер. Кузены Фрэнсис Ноллис и Генри Кэри пришли проститься, у обоих на лицах было написано поражение. «Здесь не место для тех, кто исповедует истинную веру!» — хрипло прошептал Фрэнсис, стискивая мне руку в горьком прощании. Генри рыдал в открытую и попросил дозволения писать. «Хотя не знаю, что можно будет сказать открыто, миледи…»