Уроки сделаны, обед готов, в квартире все прибрано. В ожидании телефонного звонка и от нечего делать Лена взяла книгу и устроилась читать в гостиной. И скоро действительно раздался звонок, но не в гостиной, а в прихожей.

– Кто там?

– Алечка, это я, дядя Ваня. Откройте, пожалуйста. Папа не вернулся?

Лена открыла дверь, зажгла свет в прихожей и с недоумением посмотрела на стоявших на площадке лестницы мужчин.

– Папа не вернулся? – снова спросил Иван Васильевич. – Вы одна?

Только сейчас Лена поняла значение вопроса.

– Одна, одна, дома никого нет.

Иван Васильевич, а за ним и Бураков вошли в прихожую и закрыли дверь.

– Во-первых, здравствуйте, Алечка. Как вы себя чувствуете?

– Хорошо.

– С братом не ссоритесь? – с улыбкой спросил Иван Васильевич.

– Нет, что вы…

– Товарищ Бураков, идите на кухню и дежурьте у окна. Если он вернется, у нас вполне достаточно времени перейти к вам.

– Он сказал, что ночевать сегодня не будет, – сообщила Лена.

– А вдруг что-нибудь изменилось в его планах или забыл какую-нибудь вещь…

Бураков оставил свои костыли в прихожей, прошел в кухню и устроился возле крайнего окна, откуда был виден весь двор. Лена с Иваном Васильевичем направились в гостиную.

– Ну, рассказывайте, Алечка, что видели, что слышали. Какое впечатление произвел на вас Григорий Петрович?

– А он хороший, – не задумываясь, ответила Лена. – Добрый и веселый. Дома бывает только по вечерам, ну и утром немного. Рассказывает всякие смешные истории, когда мы чай пьем… Один раз помогал мне задачки решать. Позавчера вечером Коля очень расстроился. Он ему портрет сына показал…

– Об этом я знаю. Расспрашивает он вас о чем-нибудь?

– Спрашивал про папу… Но я стараюсь поменьше говорить, как вы нас учили, дядя Ваня. Бывают же такие молчаливые девочки. Правда? У нас в классе есть одна, ужасно молчаливая.

– Да, да… Поменьше говорить, побольше слушать… Меня все время тревожит мысль, как бы вы не проговорились, Алечка. Знаете, как это иногда бывает? Заговорится человек, увлечется и забудет, кто он и зачем здесь.

– Нет… Я, конечно, никогда не забываю… Но все-таки я уже привыкла. Как будто всегда так и жила.

– Вот, вот… А чем это у вас пахнет?

– Наверно, табаком. Он много курит, и дым у него какой-то особенный, душистый.

– А за эти дни к нему никто не приходил?

– При мне нет. Может быть, утром, когда я в школе…

– Ну а как у вас дела с учебой?

– Хорошо. Я немного отстала, но теперь ничего, догнала. У нас очень дружный коллектив, и мне помогают.

– Та-ак… Ну пойдемте, посмотрим, что это за пластинки.

В комнате, где жил Григорий Петрович, табаком пахло еще сильнее. Круглая жестяная коробка с дорогим трубочным «капитанским» табаком стояла на тумбочке, а возле нее лежала сильно изогнутая трубка. Чемодан задвинут под кровать. Иван Васильевич приподнял край одеяла, надавил на кнопки замков, но они не двигались.

– Та-ак… На ключик закрывает.

Рюкзак, висевший на спинке стула, оказался пустым.

– В мешке у него продукты были, – пояснила Лена. – Они на кухне.

На кровати лежала раскрытая и перевернутая текстом вниз книга.

– «Цемент»*, – нагнувшись, прочитал Иван Васильевич.

На столике лежали патефонные пластинки. Обе пластинки были заграничного происхождения, с английским текстом на кружочке, наклеенном в центре.

– Надо проиграть. Где у вас патефон, Алечка?

– У меня в комнате.

– Он знает, что у вас есть патефон?

– Нет. А может быть, когда меня не было дома, он заходил и видел…

– При нем вы ни разу не заводили?

– Нет.

– Ну хорошо. Тащите патефон на кухню, там и проиграем.

Бураков с любопытством наблюдал за начальником, когда тот вошел в кухню и, устроившись возле окна, начал разглядывать на дневном свету пластинки.

– А может быть, это долгоиграющие? – сказал он вслух.

– Не думаю, товарищ подполковник. Если долгоиграющие, значит, надо специальный патефон. А где его взять?

– Не беспокойтесь. Если пластинка не простая, они позаботятся и о специальном патефоне. Тут могут быть любые фокусы. Можно, например, сделать запись и в обратном направлении. А? Как вы полагаете?

– Конечно, можно.

– То-то вот оно и есть. И в два ряда можно записать, – говорил Иван Васильевич, внимательно разглядывая пластинку. – Нет, как будто все нормально. И текст обычный. На одной стороне вальс-бостон*, на другой фокстрот*…