— Что же ты сразу домой не пришел? — спросила она и коснулась его ледяной руки.

Он поднял больные, слезящиеся глаза:

— Я же тебе противен… Ты же можешь одним выстрелом меня… Вот сейчас скажешь — уходи, и все.

— Но я тебе открыла окно…

— А если вернется Кирилл?

Аннушка присела с ним рядом на пол.

— Если вернется — то уже не ко мне. И я ему не открою окно.

— Включи свет, — попросил Олег.

Она нажала кнопку настольной лампы. Олег зажмурился, прикрыл глаза ладонями — ослепило…

— Нет, это мне снится, — проговорил он. — Я днем под деревьями спал. А под деревьями такие сны снятся…

— Есть хочешь? — спросила Аннушка.

— Не хочу, — он пригляделся к свету и вдруг стал медленно вставать. — Кто?.. Почему?..

Она перехватила его взгляд — безрукая Афродита стояла возле книжных полок лицом к окну, а руки ее лежали у ног.

— У нас обыск был, — проронила Аннушка. — Аристарха Павловича арестовали…

Он сделал несколько шагов к скульптуре, потряс кулаками:

— Но за что?.. Зачем отрывать руки?.. Впрочем, что спрашивать? Ей всегда обламывали руки…

Олег попробовал приставить отбитые части, ощупал сколы и опустился возле ног Афродиты.

— Ничего, мы снова склеим, — сказала Аннушка. — Еще отобьют — мы опять…

— Это уже не сон, — проговорил Олег, погладив пальцами точеный мрамор руки. — Это явь… Самое хрупкое в человеке — руки и сердце. Потому, наверное, и отбивают…

Он был болен, и сейчас, в тепле, его начинала бить крупная дрожь — знобило. Аннушка потрогала лоб Олега. Он осторожно прижал ее руку.

— У тебя же температура…

— Нет, мне хорошо, — пробормотал он. — Только не убирай ладони…

— Я сейчас! — сказала она. — Напою чаем с малиной и уложу в постель.

Аннушка ушла на кухню, включила там чайник, отыскала варенье и через три минуты вернулась. Но Олег уже спал, скрючившись у ног Афродиты, будто под деревом. Она сняла с него грязные, промокшие насквозь ботинки — ноги были белые и ледяные, как у покойника. Во сне он стал бесчувственным, однако не расслабился, собравшись в комок. Тогда она принесла таз с горячей водой, с трудом перевернула его на спину и опустила поджатые ноги в воду. Олег облегченно вздохнул, и его короткое, нервное дыхание начало успокаиваться, разгладились складки на переносье, а на щеках вызрел легкий румянец. С каким-то странным чувством она отметила, что ей приятно ухаживать за ним, мыть ноги; в этих заботах неожиданно исчезала собственная слабость, потому что от этого затравленного, загнанного человека исходила какая-то будоражащая энергия, необоримое упорство, с которым ранней весной из мерзлой еще земли начинает подниматься трава и взламывается толстый лед на реках. Она, эта энергия, не будила по-зимнему спящих птиц, не открывала лепестки цветов и не баловала летним зноем; она совершала самую черную весеннюю работу — отогревала землю, чтобы все это потом могло свершиться. И она же была самой долгожданной и волнующей, ибо после долгой и хмурой зимы больше всего радовала человеческую душу…

Аристарх Павлович пока еще не знал, что вернется домой лишь весной, в начале апреля, когда после ранних дождей и теплых дней сгонит снег и воронье в одну ночь, разом, покинет Дендрарий. И станет возможно открыто и безбоязненно бродить по аллеям, слушать, как поднимается сок по стволам старых деревьев, смотреть, как набухают почки, как грачи ремонтируют старые гнезда и как оживает после долгой болезни холодная земля. Он не знал, что дело против него прекратят за недоказанностью вины и отпустят на волю с этим тяжелым грузом, чтобы он всю оставшуюся жизнь ходил на коротком поводке, под занесенным над головою топором «вновь открывшихся обстоятельств», которые в любое мгновение могут вернуть его назад, в неволю. Эта хитроумная уловка следствия и карательных органов была рассчитана на то, чтобы усмирить самого непокорного, сломать его дух сопротивления, навечно поставив тавро вины, только что не доказанной.

Ничего этого Аристарх Павлович не знал и еще сидел в Лефортовской тюрьме, в одиночной камере, будто государственный преступник, и, как в том дурном сне, не ведал, за что и сколько ему сидеть. Время от времени его водили на допросы — вначале терзали по поводу офицеров, что прятались в бункере аэродрома, и Аристарх Павлович понял, что от него хотят показаний, будто там под руководством Алексея Ерашова формировался некий противоправительственный полк, что туда свозилось оружие, продовольствие и даже бронетехника. Видимо, перед следователями была поставлена задача раскрыть крупный заговор, способный ввергнуть страну в гражданскую войну, и тем самым оправдать расстрел парламента. Аристарх Павлович не знал, что в секретной папке оперативной разработки лежит справка, что ему неведома тайная канцелярия агентурной работы и что к нему можно спокойно подсаживать тех самых агентов, которые бы «вытаскивали» из него информацию. Но и оперативники не предполагали, что бывший сторож — они не воспринимали его как делового человека — хорошо разбирается в людях, что не выдержит даже самая правдивая легенда подсаженной «утки» и что он вместо нужной следствию информации будет заставлять агента-камерника петь с ним романсы и ямщицкие песни.

Потом о бункере и об офицерах словно забыли, видимо получив новую задачу — «накопать» компромат против афганского товарища Алексея, Седого. Вопросы завертелись вокруг купли-продажи старого военного аэродрома, а иначе — тридцати тысяч гектаров земли за символическую плату. Агентов к нему больше не подсаживали и не гоняли из камеры в камеру, видимо убедившись, что ничего, кроме «Гори, гори, моя звезда», он не споет, зато стали давить на больное место — напоминать ему о молодой беременной жене, которая ждет не дождется мужа и чуть ли не каждую неделю сюит у ворот тюрьмы. Сначала ему предлагали в обмен на свидание с Валентиной Ильинишной рассказать, сколько денег получил Седой за аэродром, когда и от кого конкретно. Потом за эти же показания уже давали дороже — свободу и даже показывали постановление о прекращении уголовного дела. Он же с тоской смотрел на следователя и вдруг предлагал ему спеть Тот, естественно, отказывался, и тогда Аристарх Павлович запевал: «Ямщик, не гони лошадей…» Пел грустно, самозабвенно, до слезы в глазах, и потому, что пел хорошо, как бы обезоруживал даже надзирателей, уводивших его с песней по тюремному коридору.

Он понял, что пока поет — неуязвим и что не дрогнет душа ни перед камерой-одиночкой, ни перед соблазном оговорить невиновных и выйти на волю. Аристарх Павлович пел, когда ему стали намекать на странное исчезновение Кирилла, вступившего якобы во враждебные отношения с Ерашовыми потому, что, «выполняя воинский долг», стрелял по парламенту, где в то время находился старший брат. Он не знал, что впереди еще будет много вопросов о кладе с орденами, о том, как их удалось продать Алмазному фонду, и, наконец, о Вере, о ее связях и знакомствах, однако был готов отвечать на все, даже самые невероятные.