– Пепи, сын мой, пожалей нас…

– А мне вас не жалко! И себя тоже… Будь моя власть – я бы сжег этот проклятый город вместе с потрохами!

– Ладно, сжигай. Только помолчи сейчас. Только не губи нас. И себя пожалей немного. И жену молодую пожалей. Князь этого не простит тебе! Слышишь?

– Харкал я на вашего князя!

Пепи разразился такими дикими ругательствами, что женщины принуждены были удалиться. Та-Неферт сказала, уходя:

– Вяжите его! Он потерял рассудок!

– Меня? Вязать? – Пепи обнажил себя. – Вот это для царя! Вот это для царицы!

И грохнулся наземь. Без памяти. От злости. Совсем бездыханный…

Ани сказал:

– Употребляй царя на здоровье, но зачем кричать об этом на весь мир?.. Давайте затащим его в дом. Чтобы от греха подальше.

И он огляделся вокруг: нет ли кого-нибудь чужого? И за ворота выглянул. Нет, они были одни. Своей семьей…

Тахура добрался-таки до широкой Дороги мертвых. Изрядно проплутав среди улочек и переулков столичных трущоб. Ему показалось, что выбрался из вонючей ямы. И решил идти направо – туда, где cкалы, где виднеется голый Восточный хребет. Дорога была вымощена базальтовыми камнями. Швы между ними заделаны вавилонской смолой, посыпанной слоем песка. Такое впечатление, что шагаешь по дворцовой площади. Справа и слева дорога обсажена пальмами, сикоморами. И деревом, именуемым «туаб». Его привезли из Та-Нетер, когда оно не достигло еще одного года. Быстро растет, дерево это неприхотливое – влагу добывает глубокими корнями. «Корни эти, говорят, сверлят землю, подобно бураву, – размышлял Тахура. – Оно бесценно, крона его тениста и очень красива с виду».

В этот час на Дороге мертвых было пустынно. Каменотесы, работающие в усыпальнипах, продолжали свое дело. Навещавшие своих покойников – давно вернулись. А в некрополь кому охота тащиться в эту пору?

Вперед маячили два-три домика. А дальше расстилалась посеревшая, ровная долина. До последнего домика не так уж далеко. Не в той ли покосившейся хибаре обитает Сеннефер?..

Старик словно поджидал гостя. Он сидел на корточках и жевал листья кустарника му. В них сила некрепкого вина. От них темнеют зубы и сердце начинает учащенно биться. Богатые, разумеется, предпочитают крепкое пиво или вино. Однако бедные люди жуют их, и перед глазами их разверзаются небеса, и сытая жизнь является воображению. Тахуре приходилось жевать листья му. Однажды. Когда чуть не заблудился в Ливии. В страшной пустыне этой страны. Листья внушили ему, что вот он, город, – цель его путешествия; что под рукою вода – только черпай ее. Так он пролежал в полусне-полуяви несколько дней. Пока его не подобрал караван. Вот какая сила в этих листьях му!..

Сеннефер приметил купца еще издали. Старик, признаться, подивился тому, что какой-то важный господин в такую пору идет пешком, без провожатых. И уж совсем расширились у старика глаза, когда господин круто свернул к его хижине и очутился на пороге.

Старик привстал, не веря своим глазам.

– Это я, Тахура, – сказал купец. – Мы с тобей виделись в лавке Усерхета. Ты оказал мне большую честь, отведав моего угощения.

Все было сказано слишком ясно и просто, чтобы не понять этих слов и не вспомнить купца Тахуру.

– Я рад, – проговорил старик, сплюнув жеваный лист му, – я рад.

– Я хорошо помню твое имя: ты – Сеннефер.

– А ты – Тахура.

– Верно! – Купец очень обрадовался тому, что старик запомнил его.

– В Кеми полагается пригласить гостя домой, – проговорил Сеннефер.

– Такой обычай – повсюду, где приходилось мне бывать.

– Но для этого надо иметь дом.

Тахура взглянул на дверь хижины. Низенькая, совсем низенькая она. В нее не войдешь, не согнувшись в три погибели. Вот какая дверь! И по ней вся хижина, выложенная из сырого кирпича. Купец решал: протиснется в дверной проем или не протиснется? Старик угадал его мысли:

– Нет, войти мы войдем! Как-никак, а дом! Надо побывать в нем. Не здесь же разговаривать.

– Да, ты прав, Сеннефер, мы, пожалуй, войдем…

Старик прошел первым, как бы подтверждая, что входить сюда безопасно. Маленькое оконце – высота которого равнялась ширине – освещало комнату скудным предвечерним светом. Можно сказать, что здесь было темно. Сеннефер достал уголек из очага и раздул его. При помощи льняной веревочки и этого уголька он зажег глиняный светильник.

– Садись, – пригласил он гостя, продолжая заниматься своим делом. – В углу ты найдешь чистую циновку. Она – для гостей. Бери ее – она чистая.

Светильник замигал неровным красно-желтым светом. Будто внесли сюда медную посуду. И все стало красно-желтым: лица мужчин, циновки на полу, глиняная посуда на полках.

– У меня бедно, – продолжал Сеннефер, устраиваясь на полу, – но чисто. Здесь чище, чем в фараоновых хоромах. Поверь мне: это говорю я, Сеннефер.

Тахура подтвердил, что в хижине опрятно, что даже женщина не в состоянии поддерживать чистоту большую, чем эта. (Купец указал рукою на потолок, пол, стены, посуду.) И в самом деле, в хижине не чувствовался спертый воздух, обычный в жилищах бедняков. Не пахло ни грязью, ни пивом, ни мукой. А вот ароматическими маслами пахло. А вот смолою пахло. И розами пахло. Откуда розы в этом закуте – темном и низком?..

Сеннефер засмеялся – негромко, точно заскулил песик.

– Господин, ты забыл, что я – парасхит. Я имею дело не только с кишками и желчью, легкими и селезенкой. Я не простой парасхит, которого гонят камнями прочь от себя. Когда он вскроет острым камнем живот покойника… Мне доверено и нечто большее…

Старик произнес эти слова гордо, но сдержанно.

– Разумеется, Сеннефер, я далек от мысли о том, что передо мною – обыкновенный парасхит, копающийся в чужих внутренностях…

– Не в чужих, – поправил его старик, – но в мертвых.