Pezechk-zod Irag
Шрифт:
Дядя Полковник прервал их:
– Раз ага не возражает, не будем терять времени. Беги, Маш-Касем, беги, голубчик… Разыщи пекаря. Вот тебе деньги. Непременно уговори его отказаться от своей жалобы.
Маш-Касем, не глядя на него, ответил:
– Это дело нелегкое.
– Что такое? Почему нелегкое?
– Зачем мне врать?! До могилы-то… Я пекаря час назад видел. Голову ему перевязали и из больницы домой отправили. Сейчас у него там непременно доктор Насер оль-Хокама сидит.
– Значит, ему не так уж и плохо?
– Наверно. Но загвоздка в том, что я уже десять – двенадцать дней, как с пекарем поссорился. Помните, мы тогда еще в лепешке кусок тряпки нашли?… Я пекаря за это отчитал, а он, скотина, как ударит меня гирей прямо вот сюда! У меня чуть сердце не выскочило. Ну я ему тоже… корзиной по голове. Тут, конечно, люди набежали, разняли нас… А только я с того дня обиду на него имею и с ним не разговариваю.
– Что еще за обида?! Взрослый человек, а как ребенок обижаешься.
– А что ж тут плохого? Вон ага наш разве сейчас на зятя своего не в обиде?
– Не говори ерунду! Ступай!
– Да ей-богу, ага, зачем мне врать?! Вы меня хоть убейте, я этому пекарю и в морду не плюну, а вы хотите, чтоб я еще пошел его проведать!
Дядя Полковник, Дустали-хан, Азиз ос-Салтане и даже Шамсали-мирза начали на все лады уговаривать и упрашивать Маш-Касема, но им так и не удалось его уломать.
– Мы, гиясабадцы, честь свою выше всего на свете ставим. Один мой земляк, к примеру… Он вообще-то даже не из Гиясабада был, а из деревни, что поближе к Куму, там, где…
– Не идешь, так не мели языком! – закричал на него дядя Полковник. – Чтоб тебя вместе с твоим земляком в одну могилу положили!
В перепалку вмешался дядюшка Наполеон. Суровым тоном он отчитал брата за невоздержанность, но поняв, что все родственники решили любой ценой ублажить пекаря, только бы выпустить на свободу Ширали, повернулся к Маш-Касему и сказал:
– Маш-Касем, как на поле битвы я приказывал тебе, а ты выполнял мои приказы, так и сегодня ты должен сделать то, что я говорю! Иди же! Считай, что мы с тобой сейчас сражаемся под Казеруном!
Маш-Касем вытянулся в струнку:
– Слушаюсь! Только, ага, бога ради сами посудите… Тут ведь большая разница… В те дни вы мне отдавали приказы сражаться против англичанов, а сейчас посылаете к скотине-пекарю!… Вот помню, однажды в самый разгар битвы при Казеруне, схватил это я ружье…
– Без разговоров, Касем! Иди! Твой командир дал тебе приказ. Срочно его выполняй!
Когда Маш-Касем возвратился, все уже истомились от ожидания и то бродили по комнате, то вновь усаживались. Увидев Маш-Касема, родственники тотчас окружили его плотным кольцом.
– Ну что, Маш-Касем?
– А зачем мне врать?! До могилы-то… С самим пекарем я не говорил, но брата его во двор вызвал и попросил все тому передать. Брат его ходил к нему, уговаривал, а все равно ничего не вышло…
– Как так не вышло?
– Пекарь говорит, пусть, мол, Ширали при всех лавочниках квартала руку мне поцелует, тогда, мол, я, может, его и прощу.
Дустали-хан в изнеможении упал в кресло и простонал:
– Теперь этот бандит так и застрянет в доме Ширали.
Маш-Касем продолжал:
– А сейчас я встретил сапожника Исмаила. Он в полицию заходил, Ширали видел, так тот попросил его: ты, говорит, сходи ко мне домой, жене моей скажи, пусть не беспокоится и гостя принимает как положено, со всем радушием!
Дядя Полковник покачал головой:
– Ну и ну! Ну и ну! Вот это гостеприимство! Да, как говорит Асадолла, действительно моменто!
Глава десятая
В разгар споров о вражде Ширали и пекаря произошло совершенно неожиданное событие, заставившее всех остолбенеть от изумления. Затаив дыхание, родственники смотрели и не верили своим глазам – на пороге дядюшкиной залы стоял мой отец. Я искоса поглядел на дядюшку Наполеона. Казалось, он в эту минуту стал даже выше ростом. С выпученными глазами и открытым ртом он, не отрываясь, смотрел на вошедшего.
– Я пришел поцеловать вам руку и молить о прощении… Простите меня, ага! – сказал отец и, пройдя через залу, остановился в двух шагах от дядюшки, но тот сидел все так же неподвижно.
Сердце мое гулко колотилось в груди. Мне хотелось крикнуть дядюшке, чтобы он не отвергал благородного порыва отца. Наверно, все остальные испытывали в этот миг то же, что и я. Последовавшая затем пауза тянулась вечность. Но вдруг дядюшка тоже простер руки к отцу, и они заключили друг друга в тесные объятия.