Последняя реплика натыкается на угрюмые взгляды. Пловец поспешно продолжает.

– Мне всегда нравились повести и истории, – говорит он. – И не только развитие сюжета или счастливый конец. Я люблю сам процесс рассказа: ритм, настроение – вот что меня занимает.

Но компания на корабле не прониклась словами пловца, ибо им интереснее содержимое кубков и фляг.

Пловец (кричит): Благородные рыцари и прекрасные дамы! Обреченные поиски ускользающего Грааля!

Шут: gezundheit. [ 6 ]

Пловец: Но я устал от высокой романтики. Так что не будем о рыцарстве – как сие согласуется с вашим жизненным опытом?

Пловец, довольный, что его все-таки слушают – хоть и вполуха, – спешит продолжить:

– Не хотите ли передохнуть от избитых затей и придумок и послушать историю поистине необычную?

Певцы-горлопаны: Ладно, дружище, уговорил. Валяй.

(Шут: Что можно выдумать нового и необычного, когда все давно придумано?)

Пловец: С превеликим моим удовольствием. Дайте мне только глоточек эля, и я начинаю.

Бражникам на корабле жалко делиться выпивкой. Но страх молчания сильнее жадности – и вот пловцу дают кубок, каковой он осушает одним глотком, после чего прочищает горло и начинает рассказ.

Небесное око как раз достигло своей высшей точки на сияющем небосводе, когда лодка отчалила от причала и взяла курс на Лапо. Остров, дрожащий в лучистом мареве, как будто парил над водой, и полуденная тень от высоких его кипарисов не приносила желанной прохлады разморенным стадам. Вода рябила слепящими бликами солнца, отражая свет, как в миллионах зеркал, и трое юных гребцов сняли рубахи и набросили их на головы, дабы не напекло.

Они гребли в полном молчании.

Размышляя под скрип уключин, Чезаре дивился, как кругом тихо. Как будто они одни в целом мире. Оба берега словно вымерли. Многолюдные города с их стенами и башнями, замками и разноязычными обитателями растворились – но не во тьме, а в ослепительном свете. Бальдассаре же представлял, будто он под водой: плывет в текучей прохладе среди бурых водорослей и смотрит вверх – как, наверное, смотрят рыбы, – на солнце, составленное из переливов рябящего света. И только Альфонсо следил за продвижением лодки и выворачивал шею, шаря взглядом по берегу за спиной – где им можно пристать.

Не кто иной, как Альфонсо, горячо поддержал предложение Бальдассаре о поездке на остров, каковую идею Бальдассаре внушил Чезаре после того, как Альфонсо ему намекнул, что было бы славно устроить такую прогулку.

– Лучше всего в воскресенье, – сказал Альфонсо. – В полдень, когда наши наставники лягут вздремнуть. – Ибо им запрещалось кататься на лодке в этих коварных водах, печально известных своими течениями.

– Все ерунда, – заявил Чезаре. – Это они специально выдумывают, чтобы мешать молодым развлекаться.

В одном он был прав: подмастерьям и ученикам, по разумению менторов и мастеров, не след тратить время на праздные забавы. Да и не тянет их к разным потехам. Ибо Чезаре, как и двое его друзей, Альфонсо и Бальдассаре, несет тяжкое бремя невыполненных обещаний. Оно витает над ним, словно навязчивый запашок, от которого не спастись. Связанный обязательствами, принятыми, как ему это видится самому, не по собственной воле и выбору, он мечтает о лучшей доле, нежели извлекать камни из почек и брить бороды старикам.

– Я, наверное, стану пиратом, – объявляет он с жаром на тайных попойках, и язык у него заплетается от запретного вина. – Или конкистадором. Я переплыву океан, и найду Эльдорадо, и вернусь, и куплю всю деревню. – И это только цветочки. Еще три стакана – и сам Папа будет лобызать ему ноги. – Вот помяните мои слова, – так он всегда говорит во хмелю. – Чезаре еще повидает мир, а мир повидает Чезаре.

Друзья долго готовились к этому приключению. Стоя на берегу, на окраине деревни, с тоской и томлением взирали они на свою terra nova [ 7 ]: Лапо, кипарисовый остров, где в стародавние времена стоял храм Венеры. Чезаре смотрел и облизывался – так смотрят на землю, которую предстоит покорить. Альфонсо вовсю восхвалял виды сей новой Аркадии. Бальдассаре утверждал, что он чувствует восхитительные ароматы, которые ветер доносит от острова.

Ибо был Бальдассаре сенсуалистом. Это мудреное слово вычитал он в одной умной книге, когда служил чтецом у слепого учёного клирика. «Сенсуалист, – объяснил церковник и скривился при этом, как будто съел лимон, – это такой человек, который живёт только чувствами, либо же ради чувств. Особое значение в чувственном восприятии имеют губы, язык, кончики пальцев и… Сенсуалист заточает себя в свое тело, аки в темницу, что выражается в чрезмерных излишествах в удовольствиях плотских, будь то сладкие кушанья, либо же частые посещения купальни. Агапе, любовь священная, отступает в душе его перед Эросом и медовой погибелью».