– Нет, Тарасыч, ничего ты не понял, тебе же добра хотел, – отозвался Анисимов, дружески притрагиваясь к остро выступавшему плечу Захара. – Ну да ладно, на том свете сочтемся…

– Ну, ну, Родион, рано ты лазаря запел – я-то еще живой, – с натужным, отчаянным весельем перебил его Захар, отодвигаясь. – Зря меня хоронишь, Родион, гляди, подавишься таким мослом.

– Подожду, Тарасыч, подожду, – дружелюбно и так же охотно согласился Анисимов, – давно жду, когда ты одумаешься, ты же горы можешь своротить, если захочешь. Под бабьим подолом живьем себя хоронить… Эх, чем у тебя только голова набита! – с искренней горечью выдохнул Анисимов.

– Ладно, Родион, разговор у нас вышел серьезный, – не сразу отозвался Захар. – Твой верх взял… Может, так оно и надо сегодня, ну да посмотрим, куда кривая моей жизни вывезет. Сбил ты меня с ног, Родион, да ведь не тот борец, кто поборол, а кто вывернулся.

– Опять ты за свое. Вывезет! Это же малодушие, ты коммунист, мужик, сам должен своею жизнью управлять, должен бороться, – перебил его Анисимов с темными запавшими глазами. – Бороться, понимаешь, результат не так уж и важен. Допьем водку, что ли?

– Допьем, – согласился Захар; легче ему не стало, зря он пришел к этому человеку и сидит с ним среди ночи, пьет и точно погружается в зыбучую, тонкую трясину, еще немного, и опять разольется удушливая чернота; свербит внутри какая-то порча, тянет в трясину, а встать нету сил, – Допьем, – повторил он про себя, сейчас он встанет, сбросит с себя этот дурман. – Ладно, Родион, поговорили. Подрастут мои сыны, они за меня скажут. Вот я им и передам все недоделанное. Не хотелось бы им столько погани-то из рук в руки, только другого выхода не придумаешь, Время, видать, не приспело. Говори не говори, бог есть, Родион, не поповский… а что у каждого в душе…

Не слушая больше Анисимова, захлестывающегося торопливыми словами, точно внутри у него что то стонало и булькало, Захар вышел на улицу, так ни разу и не уловив присутствия Елизаветы Андреевны в доме; в памяти остались темные провалы глаз Анисимова, его усмешка. Захар покачнулся, в ноздри ему ударила свежая прохлада ночи; что теперь раздумывать, жизнь его одолела. Знать, заел какой-то нехороший перекос, о котором говорили сегодня на бюро. Анисимова, что ж, Анисимова понять он мог. Бумажная душа… И спорить с ним нечего, тут все налицо. Можно, конечно, переломить себя, пойти к тому же Брюханову, сказать ему, что Анисимов больше о своей шкуре думал, тот потребует доказательств, а доказательств-то и нет; вот Брюханов и сведет разговор к личной обиде, крыть нечем.

Пройдя немного, Захар опять остановился, земля окончательно уплывала из-под ног; он поднял голову, звезды в небе пошли в стремительный круговорот, сливаясь в один мягкий блеск; он вздохнул и, чувствуя, как размякают колени, скользнул к земле, находя тихое наслаждение в этом спасительном движении и в твердости под собой.

От легкого обморока он очнулся скоро, с трудом добрался домой в каком-то полусне-полубреду и уже часа в три опять был на ногах и по укоренившейся за эти годы привычке отправился на конюшню, куда сходились люди получать наряд. Солнце готово было показаться, по всему селу топились печи, играл в рожок пастух на околице, поторапливая опоздавших хозяек, коров выгоняли за ворота. С Захаром со всех сторон здоровались, не останавливаясь, он отчужденно кивал.

Перед избой Володьки Рыжего Захар остановился, полюбовался на длиннохвостого красавца петуха; тотчас показалась Варечка с долбленым корытцем в руках, вынесла корм – перемешанную с отрубями вареную картошку. Варечка поздоровалась с Захаром, поставила корытце на землю и стала пронзительным голосом сзывать кур. Первым прибежал длиннохвостый, весь золотой с чернью петух и тоже стал подманивать кур; они, разномастные, суетливо бежали к нему, вытягивая шеи.

– Петух у тебя, Варвара, – с похвалой сказал Захар, желая сделать хозяйке приятное, – весь в золоте, чисто турецкий султан. Гляди, как его бабий полк слушается, вот подлец!

Варечка незаметно поплевала, боясь дурного глаза.

– Зараза никудышная петух! Чего уж тебе завидовать! – недовольно сказала она. – Один только хвост и есть, на курей совсем не глядит, не несутся.

– Не греши, Варвара, напраслину возводишь на свою животину…

– Случаем, случаем, Тарасыч, – тотчас перебила его Варечка. – Больше за весь день ни-ни, хоть от хвоста до зоба пшеницей его набей. Думаю хвост обрезать, уж не хвост ли ему помехой?

– Какой петух без хвоста, придумаешь, Варвара! – засмеялся Захар, давно поняв Варечку. – Матери скажу, она у тебя яиц с десяток под курицу возьмет, больно важен петух, сукин сын.

– Да уж какие там яйца, Тарасыч? – совсем испугалась Варечка. – Только корму перевод, жрут, глашенные, а не несутся, хоть плачь. Самой-то вот как яичка хочется.

Захар пошел дальше; ему словно бы и стало веселее, но и весь день не покидало чувство обреченности, отчужденности. И люди это чувствовали и старались по своим делам обращаться к кому нибудь другому.

… Колхозное собрание состоялось недели через две, в первую пятницу августа, и прошло оно при многочисленном народе, с долгой и горячей руганью и далеко не гладко. Из Зежска приехал представитель – предрика Павел Семенович Кошев, по одной только атмосфере в колхозной конторе, по тому, как с ним здоровались люди, он понял, что дело ему предстоит нелегкое и, главное, неблагодарное. Все-таки в глубине души он уважал Захара Дерюгина, и ему было жаль его, хотели проутюжить как следует, а оно вон как отрыгнулось. Дикий мужик, сумрачно думал Кошев с некоторой оскоминой в душе; можно было, разумеется, словчить, пусть бы Брюханов послал другого или сам ехал, но не в характере Кошева было перекладывать свою тяжесть на чужие плечи…