Он усмехнулся своему сравнению, — Настуся не могла даже в мыслях кого нибудь ограбить, здесь причина явно иная. Просто в таком чудовищном городе, как Москва, даже младенцы стали появляться на свет Божий с одинаковыми, стертыми лицами, а уж о лицах в старости, особенно после неудачной жизни, и говорить нечего. Это закон усреднения, действующий во всяком чудовищно разросшемся городе, иначе и быть не может, в противном случае и сам такой город не сможет существовать.

Какое то движение отвлекло его внимание; он скосил глаза и вначале ничего не увидел, хотя безошибочно определил присутствие рядом в комнате постороннего.

— Настуся?

Послышался чуть уловимый шорох совсем в другом месте, и он, повернув голову, различил почти слившуюся со стеной незнакомую невысокую фигуру, и уже только потом проступило знакомое лицо. Приглушенно кашлянув, Настуся изобразила улыбку и сказала:

— Я, я, Сережа… там тебя к телефону, что сказать то? Женский голос, она уже раза два или три звонила, Марией Николаевной называется, важное дело, говорит. Пусть мне, говорит, позвонит, он мой номер должен помнить.

— Ну, Настуся, ты же знаешь, меня нет, я в командировке, — недовольно сказал Сергей Романович, приподнимаясь, и от укоризны, прозвучавшей в его голосе, Настуся стала еще незаметнее, стала как бы на глазах растворяться в пространстве или сливаться со стеной, на фоне которой стояла, — ему стало жалко старушку и неудобно перед нею, и он отвел глаза.

— Я так и отвечаю, Сереженька, — заторопилась Настуся, — нету его, мол, в отъезде, а где, не помню, он мне не докладывает, дело молодое, что ему, говорю, пока то еще не переиграло, не монах, говорю… Я…

— Спасибо, спасибо, Настуся, — остановил старушку Сергей Романович, по прежнему жалея ее, и, чтобы окончательно успокоить и показать, что он и не думал сердиться, попросил сварить по чашечке кофе, и затем они сидели на кухне, и Настуся совсем преобразилась. Пахло крепким кофе и свежим лимоном, Настуся с торжеством извлекла из холодильника остатки торта, принесенного ей в подарок Сергеем Романовичем, и получилось целое пиршество, — сам хозяин даже непривычно погрустнел.

— Мама вспомнилась, — сказал он в ответ на расспросы старушки. — Я ее совсем стал забывать. Нехорошо что то…

— Грех, грех, — согласилась с ним и Настуся, осторожно отхлебывая дымящийся горячий кофе. — Только ты сам себя не терзай, Сереженька, покойные матери по всякому пустомыслию не приходят, они в свой час и срок объявляются, когда совсем уж невмоготу… Ты радуйся, значит, ровно твоя жизнь выстраивается…

Он с удивлением и пристально взглянул на нее, словно впервые увидел, и, встретив незнакомый, умный взгляд, растерянно улыбнулся.

— Вероятно, так, Настуся, — сказал он. — Хочу на кладбище съездить, цветов отвезти, все никак времени не выберу…

— А ты, Сереженька, выбери, выбери, все брось и выбери, — подхватила Настуся, окончательно оживляясь. — Как она тебя любила, Боже ты мой праведный, так ведь и не приняла ее душа никого больше, а ведь совсем молоденькой, в самой поре осталась, как Роман Андреевич, твой отец, в сорок первом сгинул… Знаешь, Сереженька, ты очень на него похож…

— Скажи, Настуся, — попросил Сергей Романович, останавливая старушку, — правда ли, что у нас в роду чуть ли не какие то князья были, древней древней крови, чуть ли не…

— Что ты, что ты, Сереженька! — испуганно замахала на него Настуся, отодвигая от себя тарелочку с кусочком торта. — Как можно в такое время! Мы с твоей матерью и заикнуться боялись про такие дела, как можно! Господь даст, придет время, все на свои места встанет, а сейчас…

— Настуся, ну полно, полно, мы же одни…

— Пережил бы с наше, по другому глядел бы, Сереженька, — вздохнула Настуся. — Окаянное время нам пришлось прожить — куда! И отец твой от того же корня оказался, где то там, еще до Алексея Михайловича, разделились, а потом, вишь, опять сошлись… Да ты погляди на себя в зеркало, разве такая порода ни за что, ни про что, с болотной кочки выводится? Чуть ли не к Шуйским да Лопатиным выходит, а то и еще дальше…

— Дальше то вроде бы и некуда, — задумчиво сказал Сергей Романович. — То то я подчас каких то чертей в себе начинаю чувствовать, так и норовят что нибудь выкинуть, мир удивить…

— Господь с тобой, Сереженька, — окончательно перепугалась Настуся. Они еще посидели и поговорили о разных пустяках, и в этот же день к вечеру Сергей Романович уже был у обрадованной вдовы Марии Николаевны Михельсон за столом, оказавшимся уже накрытым к его приходу, и, потягивая коньяк, слушал щедрые и бесконечные московские новости, а сама хозяйка, любуясь на стоявшие в вазе свежие розы, принесенные гостем, неожиданно вспомнила что то полузабытое и приятное и осторожно поднесла к глазам платочек. В ответ на беспокойство своего молодого гостя, — а она никогда не была равнодушна к его почти вызывающей мужской красоте и уму, а главное, неизвестно откуда взявшейся утонченной интеллигентности, мужественности и серьезности — в подпольном мире Москвы о нем, несмотря на молодость, давно уже ходили легенды, хотя никто ничего определенного так и не мог сказать, — в ответ она только улыбнулась. Оба, и гость, и хозяйка, хотя и принадлежали в своем мире к высшей элите, неукоснительно подчинялись неписаным законам этого беспощадного и сурового мира, предписывающего не доверяться полностью никому, даже самому себе, и поэтому они и на этот раз разморозились не сразу; Мария Николаевна, хлебнув изрядную дозу своего любимого сухого хереса и выслушивая фантастическое вранье Сергея Романовича о своем столь продолжительном отсутствии в Москве, поощрительно кивала, соглашаясь, и только глаза ее выдавали — в них нет нет да и проскакивала мудрая ироническая или даже сатирическая искорка.

— Ах, Сереженька, ах, как невероятно интересно! — внезапно воскликнула она, встала, отключила телефон, прошлась по квартире, что то еще, одной ей ведомое, поправляя, и в ответ на немой вопрос гостя кивнула: — Ничего, ничего, Сережа, не беспокойся, так, на всякий случай. Береженого Бог бережет! Врешь ты, милый мой мальчик, очень складно, только я ведь недаром тебя разыскивала и хотела видеть. Мы не чужие друг другу, прошу тебя отбросить свою вечную самонадеянность и выслушать старуху — уж я-то видела в жизни такое, что тебе и во сне не пригрезится, дорогой мой… Ты, как у нас говорят, прокололся, ступил за запретную для любого простого смертного черту, прямо на минное поле, как говорили саперы — у меня был в войну один полковник из такой команды, где то уже после победы оступился. Видный был мужчина… Ах, Сереженька, Сереженька, поверь, нет никакого смысла вот так распинаться, держать, молить…