— На этот вопрос я уже отвечала раз десять, гражданин старший следователь. У вас в бумагах должно быть записано. Я была у мамы в Измайлове.

— И накануне тоже?

— И накануне тоже. И третьего дня.

— А почему?

— Потому что Витя ушел в рейс, одной мне оставаться не хотелось. Я сидела у мамы, помогала ей варить варенье и ждала мужа. Он обещал позвонить.

— И что же?

Маша вскинула на собеседника удивленный взгляд и тут же отвела его.

— Вместо этого позвонила соседка, у которой был мамин телефон. Можете зайти и проверить. И сказала… сказала, чтобы я немедленно ехала сюда, потому что с Витей несчастье.

— Я проверял, Маша. Все сходится. За исключением одного маленького и, возможно, не очень существенного обстоятельства. Может быть, о нем бы не стоило говорить из чувства, так сказать, мужской солидарности… — Акинфиев не мог не заметить, как несчастная женщина внезапно побледнела, как она вся разом подобралась и стиснула подушку в пальцах с обгрызенными ногтями.

— Нет уж, вы говорите! Иначе зачем же пришли?

— Ни накануне, ни третьего дня — то бишь, шестнадцатого августа — рейса у Виктора Степановича не было. С четырнадцатого его машина находилась в ремонте, хотя пятнадцатого он действительно ездил в Воронеж сменным водителем. Но вернулся он в колонну в два часа ночи и тогда же дежурной машиной уехал домой. А из окна выпал в четырнадцать тридцать, и утром, как утверждаете вы и ваша мать, вам не звонил.

Маша ничего не ответила и только дрожала, но не от страха—в комнате не топили. Акинфиев поднял с пола плед и набросил ей на плечи, но она тотчас же стряхнула его с себя.

— И что? Какой вы из этого делаете вывод? — с вызовом спросила вдова.

— Я думал, вы поможете мне его сделать, Мария Григорьевна.

— Я?

— Ну да, вы. Понимаете, как вытекает из ваших показаний, гражданин… извините, ваш муж ушел в рейс на Севастополь шестнадцатого. И тогда же вы уехали на Первомайскую к маме, так?.. Значит, либо он вас, мягко говоря, ввел в заблуждение, либо… в заблуждение вводите меня вы.

— Ну почему же? Почему?.. — с жаром заговорила Маша. — Он собирался в Севастополь, а рейс отменили — планы у их начальства поменялись. Сколько раз так было!..

Акинфиев по-отечески улыбнулся, хотел даже потрепать женщину по плечу, но не рискнул.

— Мария Григорьевна, — покачал он головой и близоруко прищурился. — Я ведь уже сказал вам: «МАЗ» Авдышева находился в ремонте с четырнадцатого числа. Какие планы, Господь с вами!

Следователь вышел в прихожую и стал, кряхтя, натягивать мокрое пальто.

— Я ничего не знаю, он так сказал, — потупилась Маша и остановилась в дверном проеме.

— Возможно, возможно. Поговорите все же с Кириллом Николаевичем. Может быть, вы сочтете уместным забрать свои заявления? Ну а если что-то вспомните — звоните, приезжайте. Вот вам моя визитка… На работе я бываю, как правило, до обеда. До свидания.

Хозяйка молча проводила следователя, потом рухнула на кровать и зарыдала. Случилось то, чего она так боялась: Виктор обманывал ее! Обманывал!..

Снова, в который уже раз, вспомнился тот злосчастный вечер четырнадцатого, когда он пришел домой навеселе и уснул. Маша полезла в его бумажник, чтобы забрать то, что осталось от зарплаты…

Не нужно было устраивать ему сцен! Впрочем, едва ли ссора заставила его прыгнуть с подоконника вниз головой. Но что тогда, что?.. Подхватил от этой девки какую-нибудь заразу?

Пойти провериться к венерологу?..

Нет, ни к чему выносить сор из избы. Пусть для всех они остаются счастливыми супругами, разлученными несчастным случаем. Все равно его уже нет, все равно нет ребенка, нет жизни — той, прежней, счастливой…

Лил холодный дождь. Было еще не так поздно, но городок Реутов погрузился в темноту: быстро набежавшие тучи образовали непроницаемый полог. Лишь редкие огоньки витрин кое-где пронизывали кромешную тьму. Несмотря на непогоду, по улицам сновали прохожие, закупали провиант на выходные. Над головами плыли непременно черные зонты.

Фар он не включал. Никто, конечно, не обратил бы внимания на одиноко стоящую у тротуара самую обыкновенную машину, но он сам не хотел света. Время от времени приходилось включать «дворники», и тогда становилось видным здание напротив — на расстоянии полуквартала от стоянки. Тот, кого он ждал, должен был появиться через двадцать минут, он знал это точно: как-никак десятая, контрольная проверка графика жертвы. Электричка приходила в семнадцать ноль-две.

Иногда его посещали поистине дьявольские мысли о тех, кто уже был обречен, но все еще продолжал жить по своему распорядку, на что-то надеясь и во что-то веря. Но он гнал эти думы прочь. И тут же вспоминался тот сияющий весенний день пять лет назад…

Тридцать шесть часов отчаянного поиска… полуобгоревший труп Кати… презрение в глазах ее матери… крик отца: «А где был ты?!. Где?.. Когда лапали твою жену, когда увозили ее, когда насиловали?!. Слюнтяй! Как жить будешь?.. Как?!. Что ты сделал, чтобы спасти ее?!. Прочь! Ненавижу!..»

Потом месяц за месяцем все рушилась и рушилась жизнь, поиски справедливости в ней оказались тщетными. Менты, подонки, мразь, все мутили воду, откладывали. Отворачивались родные и друзья: «Ты жив, цел, невредим, богат, здоров и счастлив. Как бы там ни было! Как ни оправдывай тебя: жив, цел, невредим, богат, здоров…»