— Что же все-таки с мотивом?

— Этот человек испытывает очень мощный комплекс неполноценности. Обычно психоаналитики ищут причину этому, помогают пациенту вспомнить, с чего все началось, с какой странички его биографии, с какого случая, может быть, незначительного. И, найдя то, что побуждает больного комплексовать, заставляют его проанализировать эту причину, а потом как-то сгладить — иногда убеждением, иногда гипнозом или психотропными средствами. Возможно, на призывном пункте с этим человеком произошло нечто такое, о чем он до сих пор не может забыть: какое-нибудь унижение, оскорбление. И он стал убирать свидетелей — не столько преступления, сколько своего мнимого позора, устранять причину своего комплекса. Ему кажется, что это способ избавиться от него.

— Что делать в таком случае?

— Для начала проверить, кто из находившихся тогда на призывном пункте состоит на учете в районных психоневродиспансерах. У нас общая компьютерная система, так что, когда будут готовы списки всех призывников, собранных в Ясеневе, мы быстренько их проверим.

— Начните с Кныхарева, — подсказал следователь.

— О-о, если бы! — улыбнулась Выготская. — Этого я, к сожалению, знаю как облупленного. На учете он не состоит.

Акинфиев допил кофе, поблагодарил хозяйку кабинета. По виду его нетрудно было понять, что он угнетен, и на вопросы, с которыми сюда пришел, не получил ответа.

К вечеру Акинфиев вернулся в прокуратуру, где его ожидал Зубров.

— Есть новости, Сергей Николаевич? — спросил старик и устало опустился на стул у входной двери, хотя по озабоченному виду молодого следователя он понял, что новости есть, причем малоутешительные.

— Из четырехсот шестидесяти четырех призывников мая девяносто первого, которые шестнадцатого числа находились на сборном пункте в Ясеневе, из армии не вернулось тридцать семь человек, — сообщил Зубров. — За прошедшие после демобилизации три с половиной года погибли одиннадцать. Двое умерли от рака. Трое — от алкогольного отравления. Пятеро убиты: один — в драке, двое — в дорожно-транспортном происшествии, еще двоих совладельцев фирмы прикончили рэкетиры, виновные найдены и осуждены. Одно самоубийство. Но не здесь, а в Киеве. Монах Киево-Печерского мужского монастыря Иероним, в миру — Кочур Николай Трофимович, семьдесят третьего года рождения, уроженец подмосковного Косина, повесился в своей келье.

— В Киеве? — задумчиво переспросил Акинфиев. — Похоже, не «наш»… И все же запросите УВД Украины: не получал ли накануне самоубийства этот монах открытки с Шарон Тейт. Чего он туда подался, в Киев, и какие грехи там замаливал?

— Положим, тайну исповеди нам никто не выдаст, — улыбнулся Зубров. — А запрос насчет подробностей самоубийства Кочура и результатов осмотра помещения я уже сделал.

— Трое — от алкогольного отравления, один — в драке, двое — в ДТП, — запрокинув голову и прикрыв веки, шевелил Акинфиев губами. — А может, неправильный диагноз, Сергей Николаевич?.. Виновные, говорите, приговорены? А если не те приговорены? Как Пелешите? Не попался бы ей следователь

Зубров, попался бы другой — и сидела бы прибалтийская гостья как миленькая за умышленное убийство!.. Он же инсценирует самоубийства, несчастные случаи, подставляет других!.. А может, он и в армии убивал? И все сорок восемь трупов из этих четырехсот шестидесяти четырех — дело его рук?

Зубров застыл посреди кабинета, с изумлением посмотрел на старика.

— Что вы, Александр Григорьевич, собак на себя навешиваете! Если так, то почему только из этих четырехсот?.. Да и по свету гуляет, будьте уверены, не один Кных.

— Вы правы, что у нас еще?

— Я позвонил от вашего имени в лабораторию, просил Фирмана ускорить экспертизу гильзы с места убийства Симоненко.

— Вы правы, — повторил Акинфиев. — Нет, умирать не страшно… страшно жить…

Зубров увидел, что он засыпает, позвонил дежурному и вызвал машину.

Ночью на лестничной клетке кто-то пел, заунывно, грустно, словно хотел накликать беду. Не пел даже — скорее мычал или выл, выводя какой-то сложный, неповторимый мотив. Голос принадлежал не то подростку, не то женщине. Так воют волки и сумасшедшие. Иногда казалось, что голосу вторит подголосок — тоненький и жалобный. Была в напеве, сменявшемся мудреными руладами сродни кашлю престарелого астматика, тоска и боль, и еще была жуткая, щемящая безысходность, а может, мольба о помощи. На все лады повторялось одно слово: «Лю-у-уди-ии-ии!.. Лю-у-у-ди-и— ии!..»

Телефон зазвонил в половине первого ночи на девятое января.

«Кровавое воскресенье», — походя подумал Рыбаков, снимая трубку.

Впрочем, было не воскресенье, а четверг.

— Ты хотел встретиться с Кныхом, мент? — прозвучало из темноты. — Завтра в шесть в «Сарагосе».

— А «Сарагоса» будет напичкана вашими людьми, — хмыкнул опер. Голос был ему незнаком.

— Не хочешь — как хочешь.

«Неужели сам Кных?!» — молнией мелькнула мысль.

— Постой! — воскликнул опер, ему показалось, что неизвестный сейчас положит трубку и связь прервется, на сей раз — навсегда. — Я согласен.

— Не вздумай с нами шутить, мент. У нас с юмором напряженка, — предупредил незнакомец.

Следующую фразу опер произнес насмешливо-независимым тоном, приложив для этого все свои артистические способности:

— Чемодан с баксами не забудь!..

Но упражнения в актерском мастерстве прозвучали уже в пустоту. Старлей положил трубку. Сон как рукой сняло. «Сарагоса» нарушала планы. Снайперы, спецназовцы, вертолет, блокада дорог и все прочее, что могло если не принести спасение, то, во всяком случае, не дать уйти бандиту, отпадало. Своего сотрудника одного в волчью пасть муровское начальство не пустит, засаду организует по стереотипу, и в итоге все полетит в тартарары. Да и объяснять начальству пришлось бы слишком много — а это время, время…