У меня в душе прямо-таки заиграла музыка, божественная, прямо марш Мендельсона или даже что-то покруче. Я чуть не запела от счастья. Однако это было бы психологически неверно. Перед дичью, на которую устроена любовная охота, ни в коем случае нельзя демонстрировать свои истинные чувства.

– А ты не врешь? – спросила я с изрядной долей этакого туповато-хамского недоверия. И даже постаралась при этом и свой лобик немного наморщить, чтоб казался поуже.

– Нет, честно, – сказали не столько его уста, сколько глаза.

И тут мне даже стало немного жалко его. Владычица небесная! (я это где-то читала). Как же ты, думаю, прошел через столько кругов советско-российского ада и после всего этого не утратил способности краснеть?! Через нервно-паралитический горком! Через две разрушительных женитьбы! Через кислотно-разъедающий бизнес по-русски! И теперь тебе ведь тоже несладко, тебе одиноко и неуютно, ты ни в чем не уверен – ни в себе, ни в мире, ни даже во мне, твоей игрушке! Я застукала тебя, и ты растерялся – настолько, что вот краснеешь и оправдываешься передо мной, как пятиклассник, уличенный в чтении «Пентхауза»…

Любить – значит жалеть. А это совсем не то, что мне сейчас нужно. Это, в конце концов, просто опасно, как опасна любая слабость для того, кто ищет свободу. Только не это! Секс – пожалуйста! Но только не это! Кофе в постель – пожалуйста! Но только не это! Тушеную индейку с брюссельской капустой и стерильный сортир – за милую душу! Но только не это! Только не любить-жалеть! Опекать – вот точное слово, точное действие, точная стратегия! Но только не это!

Поэтому, не отразив ни единым лицевым мускулом эту бурю чувств, пронесшуюся у меня в душе… ну, да, в душе, она у меня на фирме Intel сделана! – я погнала свою обычную пургу:

– Смотри, милдруг, все беды происходят от недопонимания и от недоверия! Вот как, например, на Гаити, где силен культ вуду. Диктатор Дювалье всячески внушал аборигенам, что он самый сильный и самый страшный колдун. Появлялся на людях, словно елка рождественская, весь увешанный амулетами. Вокруг резиденции возвел частокол, на который были нанизаны головы его врагов. Говорил туманно и при этом трясся всем телом. Аборигены ему верили, боялись, и в стране был порядок. С точки зрения, конечно, самого Дювалье, поскольку аборигены от страха мерли, как мухи.

Ну, а потом он допустил прокол. По пьяному делу изнасиловал мамбо – белую колдунью, хоть она его и предупреждала. А это страшный грех, который никому не прощается, потому что это не по гаитянским понятиям. Но он не поверил, думал, что это обычная оппозиционерка.

И это стало всем известно. И католический проповедник Аристид начал говорить по радио, что Дювалье не король колдунов, за которого он себя выдает, а обычный штопаный презерватив. Потому что не смог разглядеть в женщине мамбо. Тут же все гаитяне взяли в руки мачете, пришли к резиденции, сорвали с частокола черепа, которые оказались пластмассовыми муляжами. Гаитяне от такого дела пришли в еще большее озверение, и Дювалье пришлось сесть в вертолет и позорно улепетывать из страны, которая еще только вчера валялась у него в ногах и лизала ему сапоги.

И за этими шутками-прибаутками, которые я сопровождала соблазнительными позами и телодвижениями, подошло время плотских утех.

– Ну, ты готов стать резвым мустангом для своей маленькой девочки и проскакать много-много миль? – сказала я вкрадчиво, пробравшись взглядом на дно его примитивной мужской души. – Готов своим шумным дыханием загнать пугливых сусликов в их норы?

Он сразу же одурел и полез ко мне с объятиями и поцелуями. Надо будет ему как-нибудь сказать при случае, что женщины любят ушами. Я это где-то читала. Что он должен вначале наговорить мне кучу милых глупостей, а потом уж бросаться в штыковую атаку.

– Погоди, ишь какой прыткий! Дай-ка я тебя вначале взнуздаю, а потом уж и пущу во весь опор, чтоб от галопа земля задрожала! – сказала я, смеясь и увертываясь от утратившего остатки терпения жеребца.

Точнее, это уже была не я, а та, которая во мне живет. Она диктовала мне, а я повиновалась, безропотно исполняя все ее приказы. Я сдернула со спинки кресла шелковый платок и завязала Максиму глаза. Потом взяла его за плечи и мягко опрокинула на спину. Вытащила из брюк ремень и просунула его Максиму под бедра, и, схватившись за его концы, словно за уздечку, оказалась сверху, ощутив, как его горячий и твердый входит в меня, словно райский змей-искуситель с яблоком в нежных губах.

И, понукая жеребца поводьями, я пустила его во весь опор. Я – неистовая наездница, амазонка, в чьих жилах течет страстная жажда запредельного счастья, летела вперед, исступленно вырываясь из тела, чтобы освободившейся бесплотной душой войти в эдем оргазма, яркого, как вспышка новой звезды!

Мы мчались по прерии, и я перекрикивала свист ветра в ушах: «Милый, давай, давай! Держи меня крепче! Еще, еще, еще! О, ненасытный мой! О, вожделеннннннннный!!!»

И что-то жарко говорила, все равно что, задыхаясь, давясь словами, содрогаясь всем телом. А потом уже только стонала и вскрикивала. Сладостно стонала и исступленно вскрикивала – от того, что он владеет и, царствует. Это Ему приятно. Это Ему очень приятно. Мой сладостный стон и мои жаркие влажные чресла он любит больше всего на свете. Гораздо больше, чем фильмы Тарантино и бритву «Жилетт»!