Она сделала паузу, опустила глаза и, сильно покраснев, после некоторого колебания продолжила:

— В небольшой комнате, которую я никогда не забуду, мне в первый раз со времени моего похищения пришлось испытать унижение. Я была выставлена на обозрение достойным покупателям.

При этих словах глаза у Мёски горячо вспыхнули, а рука, лежавшая на столе, задрожала. Стюарт молча положил на нее свою руку.

— Там были разные девушки, — продолжала Мёска, — и с черной, и с коричневой, и с белой кожей, они располагались в прилегающих комнатах. Некоторые из них пели и танцевали, в то время как другие плакали. Меня внимательно осмотрели четверо покупателей, двое из них были представителями царских гаремов, а двое других, вероятно, состоятельными ценителями такого рода торгов. Но цена, запрошенная Мухаммедом Эбд эль-Бали превышала их возможности, исключая только одного претендента на покупку. Он уже заключил эту сделку, когда пение, танцы, крики и вообще все звуки стихли и в эту маленькую комнатку, где я рыдала на надушенных подушках у ног продавца и покупателя, вошел Фо Хи.

— Конечно, в то время я не знала его имени, я только поняла, что вошедший в комнату высокий мужчина — китаец, хотя его лицо было скрыто зеленым покрывалом.

Стюарт вздрогнул, но не прервал рассказ Мёски.

— Это покрывало придавало ему пугающий, злобный и отталкивающий вид. Когда он, стоя в дверях, посмотрел на меня, то я почувствовала, как меня обжег его пристальный взгляд, хотя, конечно, я не могла видеть его глаз. Тогда еще больше, чем его внешность, меня поразило поведение работорговца и покупателя. Они, казалось, оцепенели. Внезапно китаец заговорил на прекрасном арабском языке.

«Ее цена», — сказал он.

Мухаммед Эбд эль-Бали, трепеща, ответил: «Мёска уже продана, повелитель, но…»

«Ее цена?» — повторил китаец твердым голосом, в котором звучал металл, ничуть не смягчая интонации.

Представитель гарема, который меня купил, сказал дрожащим голосом, который с трудом можно было понять: «Я уступаю, Мухаммед, я уступаю. Кто я такой, чтобы спорить с мандарином Фо Хи!» И, демонстрируя полное повиновение, он попятился прочь из комнаты.

И хотя у Мухаммеда тряслись коленки, так что он едва держался на ногах, он сказал китайцу: «Прими эту девушку как бесценный дар».

«Ее цена?» — в третий раз повторил Фо Хи.

Мухаммед, зубы которого начали стучать, запросил с него в два раза больше, чем с предыдущего покупателя; Фо Хи хлопнул в ладоши, и в комнату вошел индус с неистовыми глазами.

Фо Хи обратился к нему на языке, которого я не понимала, хотя с тех пор я узнала, что он говорил на индустани. Индус отсчитал торговцу запрошенную сумму из кошелька, который он носил с собой, и положил деньги на ничем не покрытый столик, стоявший в этой комнате. Фо Хи отдал ему короткое приказание, повернулся и вышел из комнаты. Я увидела его снова только через четыре года — в тот день, когда мне исполнилось девятнадцать лет.

Я понимаю, что вас многое удивляет в моем рассказе, но я попытаюсь вам все объяснить. Несомненно, вы удивлены, вы не можете себе представить, как в наше время, почти на глазах у европейских правительств, на Востоке продолжается работорговля. Но я удивлю вас еще больше. Когда меня передали из дома работорговца на попечение Чанда Лала, так звали индуса, знаете, куда меня повезли? В Каир!

— В Каир! — воскликнул Стюарт, однако, поняв, что он привлекает к себе внимание, говоря так громко, он понизил голос — Вы хотите сказать, что вы были рабыней в Каире?

Мёска улыбнулась довольно язвительно, но одновременно ласково и привлекательно.

— Несомненно, вы полагаете, что в Каире нет рабов? — сказала она. — Так считает большинство европейцев, но мне лучше знать. Уверяю вас, в Каире есть дворцы, в которых много рабов. Я сама жила в одном из таких дворцов в течение четырех лет и была там не единственной рабыней. Что знают англичане и французы о жизни во дворцах своих восточных соседей? Их разве пускают в гаремы? А рабов разве выпускают за стены дворцов? Иногда, впрочем, выпускают, но никогда в одиночку.

Неторопливыми переходами, следуя по старым караванным дорогам, в сопровождении многочисленной свиты слуг, руководимых Чанда Налом, мы прибыли в Каир. Мы подъехали к городу с северо-востока ночью и вошли в него через ворота Баб эн-Наср. Меня доставили в старинный дворец, где я жила бессмысленной роскошной жизнью, как какая-нибудь арабская принцесса; мое малейшее желание стремились предугадать и удовлетворить, мне ни в чем ни отказывали, кроме свободы.

Затем, в тот день, когда мне исполнилось девятнадцать лет, явился Чанда Лал и сообщил мне, что со мной желает поговорить Фо Хи. Услышав это, я едва не упала в обморок; в продолжении всех лет моего странного роскошного плена я сотни раз, вздрагивая, просыпалась по ночам, когда мне чудилось, что в комнату входит ужасный китаец с лицом, закрытым покрывалом.

Вы должны понять, что, проведя свое детство в гареме, я не так уж и тяготилась образом жизни, который должна была вести в Каире, что было бы естественно для европейской женщины. Я часто выезжала в город, но всегда в сопровождении Чанда Лала и всегда с закрытым лицом. Я регулярно посещала лавки на базаре, но никогда не была одна. Смерть моей матери, а позднее отца, о чем мне сообщил Чанда Лал, причинили мне огорчение, но время притупило боль. Но ни днем, ни ночью меня не оставляло ужасное сознание того, что я живу в одном доме с Фо Хи. Чанда Лал проводил меня в то крыло дворца, которое было всегда заперто: я никогда не видела, чтобы там были открыты двери. Там, в комнате, которая одновременно напоминала и библиотеку, и музей, и в то же время лабораторию, сидел на троне этот человек, с лицом, скрытым покрывалом. Стоя перед ним, я дрожала всем телом. Он махнул своей длинной желтой рукой, и Чанда Лал удалился. Когда дверь закрылась, я с трудом сдержала крик ужаса.