Итак, рождается легенда. Легенда о взлете и падении Хараппы. Вот он приговорен к смерти — мир потрясен. Вершителю его судьбы идет поток телеграмм; тот неумолим, он выше сантиментов, этот бесстрашный палач, но в душе у него — отчаяние и страх. Вот Искандера умертвили и похоронили — подле могилы мученика происходит исцеление слепых. В пустыне зацветают тысячи цветов. Шесть лет у власти, два года в тюрьме, и вечность — в земле…

И быстро-быстро закатывается солнце. С прибрежных дюн видно, как оно тонет в море.

Но тень председателя Хараппы переживет его самого, лишенного и жизни, и костюма от Пьера Кардена, и народной памяти. Его шепот еще долго будет отдаваться в сокровенных уголках вражеских душ, мерный, безжалостный монолог червем источит их мозг. А указующий перст с блестящим кольцом простерся над могилой и грозит живым. Они еще попомнят Искандера. Его чудесный голос с золотыми переливами и предрассветными бликами все журчит, журчит, его не остановить и не заглушить. Арджуманд в этом не сомневается. Уже давно сорваны плакаты, уже обвилась вокруг его шеи петля (напомнив о пуповине, задушившей младенца), однако так уважительно, что не оставила следа на шее, уже заточены на вторично разграбленной усадьбе в Мохенджо Арджуманд с матерью, больше похожей на бабушку — она отказалась причислить мужа к лику мучеников. Арджуманд помнит все до мелочей, она верит, что придет день и история

воздаст Искандеру должное. Пока же она — творец легенды об отце. Арджуманд бродит по разоренным комнатам и коридорам, читает дешевые романы про любовь, ест, как птичка, да еще принимает слабительное — ей нужно освободиться от всего, что мешает воспоминаниям. И вот они заполняют ее целиком: и живот, и легкие, и ноздри. Она — отцова эпитафия, и об этом ей не забыть.

Однако обо всем по порядку. Выборы, в результате которых Искандер получил власть, прошли, нужно отметить, отнюдь не столь гладко, как покажется из моего рассказа. Да иначе и быть не могло в стране, разделенной тысячью миль на два крыла, в этой огромной птице, у которой вместо тулова — клин чужой и враждебной земли (злее врага и не сыскать!). И нет перемычки меж крыльями, разве только Аллах соединяет их. Арджуманд вспоминает первый день выборов, толпы людей у избирательных участков. Народ бурлит — еще бы, столько лет прожили при военной диктатуре, небось, забыли, что такое демократия. В суете и давке многие также и не добрались до избирательных урн, а то и вовсе не получили бюллетеней. Другие же, понастырнее и половчее, умудрились проголосовать за своего избранника двенадцать-тринадцать раз. А как пытались спасти положение деятели из Народного фронта, отчаявшись придать выборам должную пристойность и законность! В некоторых городских районах результаты голосования не соответствовали ориентирам, намеченным партией повсеместно (точнее, в Западном крыле). Ночью в такие избирательные участки наведывались партийные активисты и «помогали» комиссиям считать голоса. И вмиг все становилось на свои места. На улицах перед «провинившимися» участниками собирались толпы истинных демократов, у многих в руках факелы (очевидно чтобы окончательно «просветить» незадачливые счетные комиссии). Толпы не расходились до рассвета, люди скандированием поторапливали счетчиков. И вот к утру огласили волеизъявление народа, и Искандер одержал убедительную и безоговорочную победу, завоевав для своей партии абсолютное большинство мест, отведенных Западному крылу в Национальной ассамблее. ХОТЯ И БЛАГОДАРЯ ПРОИЗВОЛУ, СПРАВЕДЛИВОСТЬ ВСЕ ЖЕ ВОСТОРЖЕСТВОВАЛА, вспоминает Арджуманд.

С крылом Восточным забот и хлопот выпало куда больше. Болото— оно и есть болото. Живут там одни дикари, разводят ни на что не пригодных диких кроликов, выращивают рис да джут, режут друг дружку почем зря, потворствуя наушничеству и наветам. Вот оно, вероломство Востока: Народному фронту не удалось получить там ни одного места, зато какая-то жалкая Лига народа — местная партия буржуазной оппозиции, ведомая известным, но бесталанным шейхом Бисмиллой [7] , — одержала столь неоспоримую победу, что получила мест в ассамблее еще больше, чем Искандер, победивший на западе страны. ДАЙТЕ ЛЮДЯМ ДЕМОКРАТИЮ И ПОСМОТРИТЕ, ЧТО ОНИ С НЕЙ СДЕЛАЮТ. Итак, Народный фронт приуныл, ведь на одном крыле далеко не улетишь, будущее страшило: чего доброго, придется уступить формирование правительства этим болотным дикарям, смуглым коротышкам, и говорят-то они на тарабарском языке — гласные проглатывают, согласные жуют, точно кашу. Если и не иностранцы, то уж чужаки-то явные. Пришлось президенту Пуделю, ахая и охая, послать огромную армию, чтобы не очень-то это Восточное крыло возносилось.

О войне, которая последовала за этим, Арджуманд вспоминала скупо. Разве что отметила: страна идолопоклонников, вклинившаяся между двух крыльев, поддерживала восточную болотную нечисть изо всех сил, являя былую политику «разделяй и властвуй». Ужасная война!

На западе обстрелу безбожников подверглись нефтеочистительные заводы, аэропорты, дома богобоязненных горожан. К поражению Западного крыла, несомненно, приложили руку зарубежные силы: идолопоклонники-соседи и треклятые заморские янки. В результате была пересмотрена конституция, и Восточное крыло получило автономию (ВОТ СМЕХ-ТО!). Шуму было на весь белый свет. Председатель Хараппа нанес визит в Организацию Объединенных Наций и во всем своем блеске и неистовстве выступил на Генеральной Ассамблее, наорав на это собрание бесплодных скопцов.

— Пока я жив, вам не уничтожить нашу страну! Весь народ внимает мне! Ноги моей не будет здесь, в этом гареме шлюх в мужском платье.

Он возвратился домой и взял бразды правления остатками земли Господней. А шейх Бисмилла, инициатор раскола, стал заправлять на востоке, в краю джунглей. Позже на его дворец было совершено нападение, его со всей семьей изрешетили пулями. Этого следовало ожидать. Дикари и есть дикари.

Но вот незадача: в течение всей войны по радио ежечасно передавали сводки о славных победах войск Западного крыла в восточных топях. В последний день, в одиннадцать часов пополудни, радио огласило самую живописную сводку о победе отечественного оружия. А в полдень народ известили о, казалось бы, невозможном: о безоговорочной, постыднейшей капитуляции, о страшном поражении. Замерло движение на городских улицах, по всей стране и думать забыли об обеде. В деревнях остался некормленным скот, неполитой земля, хотя стоял зной. Председатель Искандер Хараппа, став премьер-министром, правильно посчитал, что народ отнесется к немыслимому поражению с праведным негодованием, подогретым стыдом. Какая беда столь внезапно свалилась на армию, подкосив ее под корень? Какие силы обратили победу в поражение буквально в одночасье?

— Ответственность за этот роковой час лежит по праву на руководителе страны, — провозгласил Искандер Хараппа.

Не прошло и пятнадцати минут, как полицейские с собаками окружили дом теперь уже бывшего президента Пуделя. Самого его препроводили в тюрьму — дожидаться приговора за военные преступления. Однако, поразмыслив, Искандер решил, что народ, раздосадованный поражением, жаждет поскорее заключить мир, не докапываясь долее до корней стыда. И премьер-министр предложил Пуделю прощение при условии, что тот останется под домашним арестом.

— Вы у нас точно грязное белье, — скажите спасибо, что вас на камушке не раскатали и не потрепали хорошенько, — сказал Искандер несостоятельному вояке.

Нашлись циники, посмеявшиеся над прощением президента. Собственно, и упоминать-то об этом не стоило — ведь у каждого народа есть свои нигилисты. Такие-то людишки и заявили, что Искандеру Хараппе гражданская война, разодравшая страну, была, как никому, на руку. Они распускали слухи о его прямой причастности к печальным событиям.

— А Пудель всегда у Хараппы в любимцах ходил, — злопыхали они из своих жалких щелей, — совсем ручной был, только что из рук Хараппы не ел.