Даже ошалелая матерщина не так ошарашила меня, как вид растянувшегося у ног Ингарта тяжеловеса. Сперва я не поняла, почему он не вскакивает и не дает Ингарту сдачи. Ведь тот лишь аккуратно придерживал его за руку, наклонившись, чуть ли не кончиками пальцев.

Несколько дней спустя Ингарт объяснил мне этот захват, и я сама валялась у его ног, смеясь и причитая. Причем строился он на анатомической особенности локтевого сустава и был несложен в исполнении, если отработать его до автоматизма.

Тогда, у остановки, я восторженно охнула, уставившись на Ингарта. Не знаю, зачем ему понадобилось мое восхищение, но он намеренно продлил захват.

Потом Ингарт отпустил руку противника и отошел.

Тот вскочил и крепко обложил Ингарта.

Реакции не было никакой. Даже пожатия плеч, даже тени неудовольствия на лице. Ингарт о чем-то задумался.

Время для воспоминаний было самое подходящее! Не в силах понять, что творится с Ингартом, я приняла прекрасное и абсолютно идиотское решение – встала плечом к плечу с ним. И уставилась в лицо тяжеловесу, сделавшему к нам шаг.

Следующий свой шаг он сделал назад! И еще один.

Я посмотрела на Ингарта, и мне стало страшно – за тяжеловеса. Я видела смерть только в кино, но тут безошибочно поняла, что Ингарт может убить парня так же легко и непринужденно, как только что вывернул ему руку. Теперь-то я сразу узнаю, если вижу, в каменном спокойствии лица маску смертельной ненависти. Тогда я видела это впервые.

И еще я поняла, что Ингарт хочет этой драки, что она ему сейчас жизненно необходима, что если он не переломит кости тяжеловесу, то случится что-то непоправимое…

А тот сделал третий шаг назад. Наверное, понял то же самое.

А потом он повернулся и зашагал прочь от нас, в глубь переулка, непонятно куда – лишь бы подальше.

Мы переглянулись.

– Умница, – сказал Ингарт. – С тобой не пропадешь. Ты просто замечательно сейчас тут встала.

– А что? – насторожилась я.

– А то, что если бы мы схватились, ты бы кувырком улетела вон в ту лужу. Ты если хочешь драку разнять, бросайся на шею тому из противников, с которым дерется твой мужчина. И виси. Твой тебя не стукнет, а тот побрыкается и успокоится.

– Спасибо, – уныло ответила я.

– А вообще ты молодец. Никогда не поднимай шума. И никогда ничего не бойся.

– Ага, как же…

– Никогда и ничего. Ты же сейчас не боялась?

– Я знала, что ты со мной.

– Я всегда теперь буду с тобой. Ты это будешь чувствовать, ясно?

– Ну?..

– Баранки гну. Пошли, волчонок.

Так я стала его волчонком.

Наши занятия бостонским произношением приобрели странный вид. Я встречала Ингарта в тренировочных штанах. И мы, пробежавшись впопыхах по очередному историческому анекдоту, стелили на пол старое одеяло и принимались за довольно странную возню. Явись в такую минуту мать, она была бы здорово озадачена. Больше всего на свете это смахивало на попытку изнасилования.

Ингарт учил меня отбиваться стоя, сидя, лежа и даже вися в воздухе. Надо сознаться, что, приди ему в голову идея злоупотребить моим доверием, вся наука самозащиты со свистом бы вылетела у меня из головы. Но он вел себя по-мужски безупречно – даже когда ложился на меня всем телом, требуя, чтобы я, резко выгнув спину, сбросила его на пол.

– Никаких рук! Никаких ногтей! – командовал он. – Никакого шума! Тем, кто кричит, забивают рот тряпками и землей. Работай бедрами, работай ногами. У вас, женщин, сильные бедра и слабые руки. Руками ты много не навоюешь.

Он дал мне жестокий совет – никогда, даже в самой скверной ситуации, не снимать туфель, особенно если они на каблуках. И подробно объяснил, какое действие на организм производит застрявший между ребрами каблук-шпилька. Мне чуть дурно не сделалось.

Но однажды мне пришлось-таки, отбиваясь, крепко лягнуть человека обеими ногами в грудь. Он пролетел метра два по воздуху, грохнулся на стол с неубранной посудой, а я в восторге захохотала. После этого случая нас несколько раз сводила судьба, и он всегда проявлял ко мне подчеркнутую почтительность. О разбитой посуде мы ни разу даже не намекнули друг другу.

Почему Ингарт так возился со мной? Почему школил меня? Почему настойчиво повторял, что он – мой волк, а я – его волчонок? Разумеется, мне и тогда приходили в голову эти вопросы. Вразумительного ответа я найти не могла. При всей своей неопытности я понимала, что это – никакая не влюбленность.

О неопытности девятнадцатилетней девицы сегодня говорить не приходится. Но тогда наш девичий курс составляли дочери приличных родителей, и жили мы под неустанным надзором матерей. Массовая утрата невинности произошла гораздо позже, к началу пятого курса, когда перед большинством встала суровая задача – выскочить замуж и избежать распределения.