– Любовь не считает свои труды, Хармиона, и ее нежность не измерить деньгами. Она радостно отдает то, что имеет, отдает бесконечно, пока не опустошит бездонные источники души, и ей все кажется, что она отдала мало, и в этом видит счастье. Твоему сердцу дороги эти бессонные ночи у ложа больного; твоим уставшим глазам мило это печальное зрелище – ведь такая могучая сила зависит от тебя, слабой женщины, как дитя от материнской груди. Хармиона, ты любишь этого мужчину, который никогда не любил тебя, и сейчас, когда он беспомощен, когда он в твоей власти, когда его душа погрузилась в безответную тьму, ты можешь излить на него свою страсть и обманывать себя надеждами на будущее, на то, что вы еще будете счастливы.

– Я не люблю его, о царица, ты же знаешь, я доказала это тебе! Как я могу любить того, кто хотел убить тебя? Ведь ты, моя царица, для меня как родная сестра! Я ухаживаю за ним только лишь из жалости.

Негромко рассмеявшись, Клеопатра ответила:

– Между жалостью и любовью нет разницы, Хармиона. Неисповедимы пути женской любви, и ты сама это доказала, мне о том известно. Однако, чем возвышеннее любовь, тем глубже пропасть, в которую она может низвергнуться… А потом опять подняться до небес и снова пасть. Бедная женщина! Ты – всего лишь игрушка своей собственной страсти, которая заставляет тебя быть то нежной, как рассветное небо, то жестокой и безжалостной, как море, когда ревность сжимает твое сердце. Что ж, так мы, женщины, устроены. Скоро, когда все это закончится, у тебя не останется ничего, кроме слез, раскаяния и… воспоминаний.

И она вышла из комнаты.

Клеопатра ушла, и какое-то время я молча лежал, собираясь с силами, чтобы заговорить. Хармиона подошла ко мне, встала надо мной, и я почувствовал, что мне на лицо упала большая слеза, выкатившаяся из ее темных глаз, словно первая крупная капля дождя из грозовой тучи.

– Ты уходишь от меня, – прошептала она. – Уходишь туда, куда я не могу за тобой последовать! О Гармахис, с какой радостью я отдала бы свою жизнь, чтобы вернуть твою!

Тут наконец я смог приоткрыть глаза и кое-как пробормотал:

– Умерь свою печаль, дорогой мой друг, я еще жив. И вообще-то, честно говоря, я даже чувствую, будто у меня в груди затеплилась новая жизнь!

Она радостно вскрикнула. Никогда я не видел ничего более прекрасного, чем та перемена, которая произошла с ее заплаканным лицом. Это преображение было подобно тому, как первые лучи солнца озаряют серость печального часа, отделяющего ночь от рассвета. Ее милое бледное лицо вмиг порозовело, затуманенные глаза засияли, как звезды, и сквозь потоки слез проявилась счастливая и удивленная улыбка – так морские волны, бывает, начинают весело играть бликами, когда воду целуют лучи восходящей луны.

– Ты будешь жить! – воскликнула она, падая на колени рядом с моим ложем. – Ты живой… А я так боялась, думала, тебя уже нет! Ты вернулся ко мне! О, что же я говорю? Какая же я глупая! Это все оттого, что я так много ночей провела у твоего ложа! Нет, не говори ничего, Гармахис, тебе нельзя говорить. Спи, набирайся сил, тебе нужен покой. Больше ни слова, я приказываю тебе, слышишь? Где зелье, которое оставил этот длиннобородый болван лекарь? Нет, не надо никакого зелья! Все, Гармахис, спи. Спи! – Она приблизилась ко мне, положила свою прохладную ладонь мне на лоб, повторяя шепотом: – Спи! Спи!

Когда я проснулся, она все так же была рядом со мной, только сквозь окно лился утренний свет. Она сидела, подогнув колени, ее ладонь лежала у меня на лбу, а голова, вся в волнах курчавых волос, покоилась на вытянутой руке.

– Хармиона, – прошептал я. – Я заснул?

Она сразу проснулась, будто и не спала вовсе, и нежно посмотрела на меня.

– Да, ты заснул, Гармахис.

– Как долго я спал?

– Девять часов.

– И ты все эти целых девять часов провела здесь, рядом со мной?

– Ну и что? Пустяки, я ведь тоже спала… Я испугалась, что разбужу тебя, если пошевелюсь.

– Иди к себе и отдохни, – попросил я. – Мне стыдно за то, что ты так измучилась. Иди к себе и отдохни, Хармиона!

– Не беспокойся обо мне, – ответила она. – Я пришлю к тебе раба. Отдыхай. Если будет нужно, он разбудит меня. Я сплю там, в соседней комнате. Я ухожу… – Она хотела встать, но ноги ее так затекли, что вместо того, чтобы подняться, она тут же упала на пол.

Я не могу передать, до чего мне стало жалко ее, каким стыдом наполнилось мое сердце, когда я это увидел. Но увы, я не мог пошевелиться, не то что помочь ей.

– Ничего, ерунда, – сказала она. – Я просто оступилась. Сейчас я уйду! – Она встала, но опять упала на пол… – Какая я неуклюжая! Что же это? Наверное, я все еще сплю. Ну вот, наконец-то… Я пришлю раба. – И она, покачиваясь, поковыляла к двери, как человек, выпивший слишком много вина.

А потом я снова заснул, ибо был очень слаб. Когда проснулся, был уже день. Мне вдруг очень захотелось есть, и Хармиона принесла мне еду.

Я все съел.

– Наверное, я не умру, – сказал я.

– Нет, – ответила она, тряхнув головой. – Ты будешь жить. Сказать по правде, я только зря на тебя потратила свою жалость.