Наконец я прибыл в Александрию и поселился в доме, который велел снять и приготовить для меня у дворцовых ворот.

И в ту же ночь ко мне пришла Хармиона… Хармиона, которую я не видел девять долгих лет.

Я сидел, облаченный в черные простые одежды, в комнате для приема гостей в отведенном мне доме, который был соответственно обставлен и убран. С резного кресла с ножками в виде львиных лап я смотрел на качающиеся светильники, заправленные благовонным маслом, на дорогие ткани с вытканными рисунками, которыми были задрапированы стены, на дорогие сирийские ковры, и посреди всей этой роскоши я вспоминал о гробнице Рамсеса, что близ Тапе, об усыпальнице арфистов и о девяти долгих годах, проведенных в темноте и одиночестве за подготовкой к этому часу. Я сидел, а рядом с дверью, на ковре, лежала, свернувшись калачиком, старая Атуа. Волосы ее были белыми как снег, и морщины покрывали ставшее будто пергамент, высушенное годами лицо старой женщины, которая осталась верна мне, когда все остальные от меня отвернулись, ибо ее великая любовь оказалась сильнее моих прегрешений и прощала их. Девять лет! Девять бесконечно долгих лет! И вот я снова в Александрии. И снова после затворничества, пройдя искус, в предначертанном круге событий я явился, чтобы принести смерть Клеопатре. И на этот раз я не намерен был проиграть.

Однако как изменились обстоятельства! Теперь я был не исполнителем чужой воли, теперь я был карающим мечом в руках правосудия. Освободить Египет, сделать его могучей державой и занять принадлежащий мне по праву трон я уже не надеялся – эта надежда погибла. Кемет погиб. Погиб и я, Гармахис. В беспорядочной круговерти событий великий заговор, в котором я был главным стержнем, забыт и погребен, даже воспоминания о нем не осталось. Черный полог ночи опустился на историю моего древнего народа, сами боги его стоят на краю бездны забвения. Я уже мысленно слышу клекот римских орлов, торжествующе хлопающих крыльями над самыми дальними берегами Сихора.

Все же я заставил себя избавиться от этих безотрадных мыслей. Я встал и попросил Атуа найти мне зеркало, чтобы я мог посмотреть на себя, каким я стал.

И вот что я увидел: худое морщинистое мертвенно-бледное лицо, не знающее улыбки, большие запавшие глаза, выцветшие от постоянного всматривания в темноту и на бритой голове напоминающие глазницы черепа, хромая нога, сухое тело, истощенное воздержанием, горем и молитвами, длинная всклокоченная борода с проседью, мелко дрожащие, точно лист на ветру, тонкие руки в выступающих синих венах, опустившиеся плечи. Я даже стал ниже ростом. Время и печаль изменили меня до неузнаваемости, оставив на мне свой след. Я уже и не представлял себя тем царственным Гармахисом, который в расцвете могучих сил, юности и красоты впервые на погибель себе увидел женскую красоту и попал под обаяние волшебных чар. И все же во мне горел тот же огонь, и все же я изменился только внешне, ибо время и печаль бессильны перед бессмертным духом человека. Могут пройти годы; Надежда, как птица, может улететь; Страсть может сломать крылья о железные прутья Судьбы; фантазии могут раствориться, словно слепленные из облаков дворцы при огненном восходе солнца; Вера может иссякнуть, как бьющий из-под земли родник; Одиночество может раскинуться вокруг и отрезать нас от людей, как неисчислимые пески бескрайней пустыни; Старость может опуститься незаметно, словно сгущающаяся ночь, на голову, поседевшую от позора. Да, мы привязаны к колесу Судьбы, и на нашу долю могут выпасть любые жизненные перипетии: то мы возносимся на вершины и правим, как цари, то падаем с высот и прислуживаем, как рабы, то мы любим, то мы ненавидим; то купаемся в роскоши, то прозябаем в жалкой нищете – и все же, несмотря ни на что, мы остаемся собой, неизменными, – и в этом великое чудо нашей Сущности.

Пока я сидел и с болью в сердце размышлял об этом, глядя в зеркало, в дверь постучали.

– Открой, Атуа! – сказал я.

Старая женщина встала, отворила дверь, и в комнату вошла женщина в греческом платье. Это была Хармиона, все такая же прекрасная, как когда-то, только милое лицо ее было очень печально, хотя в опущенных глазах тлел огонь, готовый в любую минуту вспыхнуть.

Она пришла одна, и Атуа, не произнося ни звука, указала ей на меня и вышла.

– Старик, – обратилась ко мне Хармиона, – отведи меня к ученому Олимпию, я прислана царицей по делу.

Я встал, поднял голову и посмотрел на нее.

Она впилась в меня глазами и негромко вскрикнула.

– Нет, не может быть… – прошептала она и оглянулась по сторонам. – Не может быть, чтобы ты… – Она замолчала.

– Чтобы я был тем Гармахисом, которого когда-то любило твое неразумное сердце, о Хармиона? Да, тот, кого ты видишь, и есть Гармахис, прекраснейшая госпожа. Вот только тот Гармахис, которого ты любила, умер. Но остался Олимпий, ученый египтянин, и он ждет твоих слов!

– Замолчи! – сказала она. – О прошлом я скажу всего одно слово, а потом… Потом оставим его в покое. Плохо же ты, Гармахис, при всей своей учености и мудрости знаешь женское сердце, если мог подумать, будто оно меняется, если меняется внешность, и способно разлюбить. Если было бы так, то ни один человек не оказался бы в последнем месте перемен, могиле, любимым. Знай же, о мудрый целитель, что я из таких людей, кто, раз полюбив, любит всегда, до последнего дыхания, и, не снискав ответной любви, умирает в девственной чистоте.

Она замолчала, и я, не находя ответа, склонил перед ней голову. И все же, несмотря на то что я ничего не сказал, несмотря на то что, по правде говоря, неудержимая страсть этой женщины была причиной нашего краха и погубила меня, в душе я был благодарен Хармионе. Каждый мужчина в этом бесстыдном дворце добивался ее расположения, но она все эти долгие годы хранила безответную любовь к изгою, отвергнутому людьми, и когда этот несчастный, сломленный раб судьбы вернулся в столь неприглядном обличье, она и тогда не перестала любить его. Ибо может ли какой-нибудь мужчина не ценить этот редкостный и прекрасный дар, единственное сокровище, которое не купишь и не продашь за золото, – неподдельную женскую любовь?

– Я благодарна тебе за то, что ты не отвечаешь, – сказала она, – ибо яд тех горьких слов, которые ты бросил мне тогда, в те далекие дни там, в Тарсе, до сих пор жжет меня, и в моем израненном сердце уже не осталось места для стрел твоего презрения, отравленных долгими годами затворничества. Не будем больше вспоминать прошлое. Да будет так! Я вырываю из себя эту губительную страсть своего сердца, – она взглянула на меня и вытянула руки, как будто отталкивая от себя что-то невидимое. – Я вырываю ее… но забыть не смогу никогда! Вот и все, Гармахис, с прошлым покончено, больше моя любовь не побеспокоит тебя. Мне достаточно того, что мои глаза снова увидели тебя, прежде чем вечный сон навсегда сомкнет их. Ты помнишь, как я хотела принять смерть от руки любимого, но ты оставил мне жизнь, наказав пожинать горькие плоды моего преступления? Помнишь, как проклял меня, пообещав, что меня не оставят видения сотворенного мной зла и воспоминания о том, кого я погубила?

– Да, Хармиона, я хорошо это помню.

– О, поверь, я выпила чашу страданий до дна! Если бы ты мог заглянуть в мое сердце и увидеть следы тех мук, которые пережила я, пережила, продолжая улыбаться, ты бы понял, что справедливость свершилась и что я искупила свою вину.

– И все же, Хармиона, если верить рассказам, ты при дворе первая, самая могущественная и самая любимая среди всех царедворцев и тебя никто не может затмить. Разве Октавиан не признался как-то, что ведет войну не с Антонием и даже не с его любовницей Клеопатрой, а с Хармионой и Ирас?