– Вы сам дьявол и есть. Ладно, идите, открывайте.

Вставляя ключ в замок, я ощутил на своих пальцах легкое дуновение холодного воздуха из отверстия в замочной скважине. На двери в бывшую комнату своего сына сеньор Фортунь установил огромный засов, почти в три раза больше щеколды на входной двери. Донья Аурора наблюдала за мной с некоторой опаской, словно я собирался открыть ящик Пандоры.

– У этой комнаты окна выходят на улицу? – спросил я.

Консьержка отрицательно покачала головой:

– Здесь есть крохотное окошко, выходящее на чердак.

Я медленно открыл дверь. Комната казалась глубоким колодцем, наполненным темнотой. Тусклый свет за нашими спинами едва мог справиться с непроницаемым мраком, простиравшимся перед нами. Окно, выходившее во внутренний двор, было заклеено пожелтевшими от времени газетами. Я сорвал несколько листков, и узкий луч мутного уличного света пронзил густую тьму. – Господи Иисусе… – прошептала консьержка. Комната была заполнена распятиями, десятками распятий. Они свешивались на концах шнурков с потолка, покачиваясь от потока воздуха, они были прибиты к стенам. Распятия были везде: в каждом углу, вырезанные ножом на деревянной мебели, нацарапанные на плитках пола, нарисованные красной краской на зеркалах. На покрытом густой пылью полу виднелись следы, идущие от самого порога вокруг старой кровати с голым пружинным матрацем, от которой остался лишь остов из проволоки и трухлявого дерева. В другом углу у окна стоял закрытый секретер, увенчанный тремя металлическими распятиями. Я осторожно открыл его. В щелях деревянной шторки не было пыли, и я предположил, что его совсем недавно открывали. Внутри я насчитал шесть ящиков, замки были взломаны. Один за другим я внимательно осмотрел их. Пусто.

Присев на корточки у секретера, я пальцами провел по глубоким царапинам на дереве. Я пытался представить себе руки Хулиана, вырезающего эти иероглифы, значение которых, известное только ему одному, затерялось где-то во времени. В глубине секретера я нашел стопку тетрадей и стакан с карандашами и ручками. Взяв одну тетрадь, я мельком пролистал ее. Какие-то рисунки, слова, математические примеры, обрывочные фразы, цитаты из книг, незаконченные стихи… Все тетради казались одинаковыми. Некоторые рисунки повторялись страница за страницей, обретая новые штрихи и оттенки. Мое внимание привлекла фигура человека, который словно состоял из языков пламени. Другое изображение представляло собой то ли ангела, то ли змею, обвившую крест. И в каждой тетради я находил множество набросков, в которых угадывался силуэт огромного дома, странного, украшенного башнями и готическими сводами. Штрихи и линии были четкими и уверенными, молодой Каракс обладал недюжинным талантом рисовальщика, но все рисунки так и остались эскизами.

Я уже собирался положить последнюю тетрадь на место, как вдруг что-то выскользнуло из нее и упало мне под ноги. Это была фотография той самой девушки с полуобгоревшей картинки. Девушка была запечатлена в великолепном саду, а сквозь кроны деревьев проступали очертания дома, наброски которого я только что видел в тетрадях Каракса. Я сразу узнал его: это был особняк «Эль Фраре Бланк» [37] на проспекте Тибидабо. На оборотной стороне фотографии от руки было написано:

Любящая тебя,

Пенелопа

Я спрятал ее в карман, закрыл секретер и улыбнулся консьержке.

– Уже посмотрели? – спросила она, торопясь поскорее уйти из этого странного места.

– В общем да, – сказал я. – Вы говорили, что некоторое время спустя после отъезда Хулиана в Париж на его имя пришло письмо, но сеньор Фортунь велел вам его выбросить…

Консьержка мгновение колебалась, но потом утвердительно кивнула:

– То письмо я спрятала в ящик комода в гостиной, на случай, если француженка когда-нибудь вернется. Оно все еще должно быть там.

Мы подошли к комоду и открыли верхний ящик. Конверт цвета охры лежал в груде остановившихся часов, потерянных пуговиц и монет, вышедших из обращения лет двадцать назад. Взяв конверт, я внимательно осмотрел его.

– Вы читали письмо?

– Да за кого вы меня принимаете?

– Не обижайтесь, это было бы естественно, принимая во внимание данные обстоятельства. Ведь вы думали, что бедняга Хулиан умер…

Пожав плечами, консьержка, не глядя на меня, пошла к двери. Воспользовавшись моментом, я спрятал конверт в карман пиджака и закрыл ящик.

– Послушайте, вы только не подумайте ничего плохого… – сказала, остановившись, привратница.

– Да нет, ну что вы. О чем там говорилось?

– Письмо было о любви. Почти как в радиосериалах, но только намного печальнее, это точно. Похоже, что все в нем – правда. Я чуть не расплакалась, когда читала его.

– У вас такое доброе сердце, донья Аурора.

– А вы сущий дьявол.

В тот же вечер, простившись с доньей Ауророй и пообещав регулярно сообщать ей все, что мне удастся разузнать о Хулиане Караксе, я направился к управляющему домом. Сеньор Молинс, знававший когда-то и лучшие времена, прозябал теперь в пыльном кабинете, погребенном в полуподвале на улице Флоридабланка. Молинс был тучен и улыбчив, он крепко сжимал в зубах недокуренную сигару, которая, казалось, приросла к его усам. Было невозможно определить, спит он или бодрствует, так как дышал он со свистом, похожим на храп. У него были жирные прилизанные на лбу волосы и плутоватые маленькие глазки. Сеньор Молинс был одет в костюм, за который ему не дали бы и десяти песет на рынке Лос Энкантес, но его жалкий вид с лихвой компенсировал кричащий галстук гавайской расцветки. Судя по обстановке, его контора теперь годилась лишь на то, чтобы управлять мышами в катакомбах Барселоны времен Реставрации.