Но воспоминание об овцах пришло ко мне в тот день, у края воды, потому что такое в некотором роде ощущение производили слезы. Присутствовала та же самая физическая необходимость, смешанная с немного постыдной, даже абсурдной и вульгарной, пустотой. Мои слезы давали выход непереносимому внутреннему напряжению, поэтому я могла одновременно ненавидеть их за унижение, за показную печаль, как будто они были внезапно вырвавшимся неприличным звуком. И все же я чувствовала такую благодарность за то, что они скатывались по щекам, что даже почти молилась про себя. День выдался пасмурный, солнце только начинало слегка светить, приближаясь к горизонту. На берегу собралась внушительная толпа.

– Следовало бы потопить эти суденышки, – высказалась Руби.

Клара, стоявшая рядом со мной, промычала что-то в знак согласия.

– Они опасны. Дети всегда бегают туда, потому что берег запружен соляными льдинами.

– А так как они все же дети, – добавила Руби, – то обязательно хотят идти одни, без взрослых.

– Они не могут потопить корабли, – обронил кто-то из толпы.

Это была женщина, которая не работала в нашем офисе и поэтому, возможно, не привыкла к публичному проявлению цинизма, чем у нас отличались все.

– Может, их еще будут перестраивать. Возможно, они станут первыми кораблями сенарского морского флота.

Суда начинали строить как большие баржи, которые использовались в перевозках товаров из Сенара в другие государства побережья, когда дороги стали опасными из-за террористов. Но корабли, во-первых, не совсем правильно построили, во-вторых, на них тратили слишком много денег, поэтому, когда алсианская угроза стала достоянием прошлого, проект заморозили.

Думаю, официальные власти действительно видели в этих кораблях инвестиции в будущее Сенара, которые в один прекрасный день принесут прибыль, но мне кажется, мало кто верил в эту сказку. Только посмотрев на них, на ущерб, причиненный бесконечными ветрами, на ржавый металл, можно догадаться, что они никогда не превратятся во что-нибудь полезное, так и останутся покрытыми коррозийными пятнами платформами, качающимися на волнах.

Но как только один человек сказал что-то о Великом сенарском флоте, сразу же отпало настроение придираться к решениям правительства. Фраза придала случаю оттенок нервозности, и мы почувствовали себя маленькими детьми, которые ворчат на установленные родителями правила.

– И все же, – заметила Руби, повторяя избитое клише, с которым уж никто не станет спорить, – все же как это ужасно, когда погибают дети.

– О да, да, – согласилась Клара.

И снова начала всхлипывать. Руби тоже заплакала. Я последовала их примеру, все так же наполовину стыдясь, наполовину радуясь публичному проявлению чувств.

Думаю, у меня в воображении сложился определенный образ утонувшего мальчика, совершенно спонтанный, когда Руби прибежала в офис с новостями. Помню, я представила себе своего брата Зеда в шести– или семилетнем возрасте. Знаете, такое существо с кожей цвета разбавленного виски и тонкими как веревки ногами. Я видела его танцующим в желтом солнечном свете на Земле, смеющимся и дурачащимся.

От Зеда всегда исходили какие-то флюиды. Отец воспитывал его в строгости, потому что он был мальчиком, а с другой стороны, всегда баловал меня, потому что я – девочка. Иногда Зед прятался за моей спиной, как будто моя хрупкая женственность могла защитить его. Он рос подвижным мальчиком, постоянно смеялся, бегал, прыгал; но мой отец отличался строгостью и бескомпромиссностью скалы. Такой же сильный, как и холм, около которого как будто с молчаливого согласия природы раскинулась ферма; такой же высокий, как городской дом, в котором мы проводили зиму, – шестиэтажный, возвышающийся над всей улицей гигант. Думаю, именно поэтому я вспомнила о Зеде, потому что сочетание слов «мальчик» и «утонувший» вызвало мысли о подвижности постоянно меняющей форму воды, которой обладал мой брат.

Но потом толпа внезапно умолкла, а лодка двинулась к берегу, неся с собой только пустое разочарование. Водолаз, привязанный к лодке сзади, сам добрался до пляжа, он тащил на себе выловленное тело, которое по пути разбивало твердую корку собравшейся у берега соли.

Утопленник, по моему мнению, оказался скорее мужчиной, чем мальчиком. Позже я узнала, что ему было четырнадцать, он неделю не дожил до своего пятнадцатилетия. Слезы вдруг высохли. Он – не мальчик, но мужчина.

Люди тащили лениво изгибавшееся тело от края прибоя, с волос и кончиков пальцев юноши капала вода, оставлявшая на берегу ниточку следа. Внезапно меня затошнило от вида утопленника, и я отвернулась.

Наверное, вам покажется странной такая реакция при мысли о мужчине, о мертвом мужчине. Я всегда ценила мужчин, мне нравилось быть среди них. Я любила мужские компании, их разговоры и в то же время презирала банальность отношений между женщинами. Но теперь я чувствую себя изгоем в мире противоположного пола. Теперь моей вселенной стал наш офис и женщины, которые там работают.

В любом случае в городе не так много осталось мужчин, лучших забрала война. Но после того, что со мной произошло, мои отношения с ними сломались, как кость, и место перелома до сих пор обжигает болью.

Время от времени меня поражает красота отряда мужчин, марширующих вдоль по дороге, их ноги двигаются точно в соответствии с определенным ритмом. Но дальше, как в случае с утонувшим мальчиком, мысль о том, что я могу с легкостью перевести человеческое существо из разряда «мальчиков» в разряд «мужчин», приводит меня в абсолютное отчаяние.

Руби не заметила, как я отвернулась. А даже если заметила, то наверняка решила, что меня расстроила смерть молодого человека. Руби никогда не понимала, насколько непостоянны мои чувства. Скорее, ей даже не приходило в голову, что человека одновременно могут раздирать совершенно разные эмоции. Она видит мир слишком прямолинейно.