— О-о, — протянул он. — Еще как уверен.

Она его поцеловала. Сначала легонько, но он прислонился спиной к серому вертикальному брусу, сжал ее ягодицы и засунул язык ей в рот. При этом думал: «Сломается чертов брус — и хрен с ним. Может, я больше никогда в жизни не буду так счастлив, как сейчас. Есть способы угробиться и похуже».

— Ах ты, шельмец сладкоречивый! — Она отстранилась от него, на лице появилась знакомая усмешка. — Все-таки уболтал меня.

Он рассмеялся и прижал ее к себе.

— Самка ненасытная!

— Ты умеешь разбудить во мне самое лучшее. — Она ласково ухватила его за промежность, ощутила сквозь джинсы растущую эрекцию.

— А я вообще-то думал, у тебя критические дни начались.

— А даже если и так? Ты что, вампир, кровушки боишься?

— Конечно не боюсь, только я не прихватил бумажных салфеток или…

— Ну что вы, мужики, такие брезгливые, — прорычала она и укусила его за грудь через рубашку и вытянула из кармана своей куртки тонкий белый шарф, как фокусник извлекает кролика. — Держи. Это если надо будет почиститься. — И закрыла ему рот своими губами.

Он вытянул из ее брюк рубашку, посмотрел на шарф, который держал в другой руке.

— Это ведь шелк, — сказал он. Она потянула вниз замок его молнии:

— Ты уж мне поверь, малыш: я достойна самого лучшего.

Потом они лежали, чуть дрожа на холодном идольском ветру, который продувал крашеное деревянное сооружение. Он ей сказал, что кружки вокруг ее сосков похожи на розовые шайбы, соски — на болты цвета лекарственного алтея, а узкие щелочки на них — на пазы для отвертки. Ее рассмешили эти сравнения. Она смотрела на него, и на ее лице было ироничное, плутоватое выражение.

— Ты и правда меня любишь? — недоверчиво спросила Андреа.

— Боюсь, что да.

— Ну и дурачок, — ласково упрекнула она и подняла руку, чтобы поиграть с прядью его волос. И улыбнулась.

— Это ты так считаешь. — Он на секунду сдвинулся ниже, чтобы поцеловать ее в кончик носа.

— Да, — согласилась она, — я ветреная и себялюбивая.

— Ты щедрая и независимая. — Он откинул с ее лба сдвинутый ветром локон. Она рассмеялась и потрясла головой.

— Любовь слепа, — сказала она.

— Да, мне все это твердят, — с притворной грустью вздохнул он. — Самому-то не видно.

В юные годы я любил наблюдать, как эти крапинки проплывают сверху вниз перед моим взором, но я понимал, что они находятся на моих глазах и движутся точно так же, как фальшивые снежинки в сувенирных стеклянных шарах с пейзажиками. Я много раз пытался выяснить, что это за чертовщина, и однажды описал ее врачу, сравнив потоки крупинок с дорогами на карте, и до сих пор это сравнение мне кажется удачным, но сейчас на ум чаще идут тонюсенькие гнутые стеклянные трубочки с пылинками черного вещества внутри. А поскольку никаких проблем, в сущности, это не доставляло, я особо и не волновался. Лишь спустя много лет узнал, что это совершенно нормальное явление: просто отмершие клетки смываются с роговицы глаза. В какой-то момент я обеспокоился, не может ли при этом случаться своего рода заиливание, однако решил, что какой-нибудь физиологический процесс наверняка следит за тем, чтобы этого не происходило. Обидно, с таким воображением из меня мог бы выйти великолепный ипохондрик.

Кто-то что-то мне говорил об иле. Да, тот темноволосый коротышка с тросточкой. Сказал, что все кругом тонет: слишком много берут воды из артезианских скважин, слишком много выкачивают нефти и газа, и поэтому весь мир просто погружается в воду. По сей причине он пребывал в глубоком расстройстве. Есть, конечно, способ исправить ситуацию — надо заливать в отработанные скважины морскую воду. Понятное дело, это гораздо дороже, чем просто выкачивать, что тебе нужно, но ведь нельзя получать все, не платя за это ничего. Существует предел безответственности, и мы к этому пределу уже очень близки.

Мы — камень, деталь машины. (Какой машины? Да вот этой. Вот же она! Возьми ее, встряхни. Видишь, как образуются красивые узоры? Снегопад, дождь, ветер, ясное солнышко.) И мы живем, как живут камни: сначала вулканическое детство, потом метаморфическое отрочество, и наконец, осадочное старческое слабоумие (возвращение в зону субдукции). Вообще-то истинная правда еще более фантастична: все мы звезды. И мы, и наша планета, и Солнечная система не что иное, как накопившийся ил древних взрывов; ил звезд, которые умирают со дня своего перворождения, взрываются в тишине, меча шрапнель газовых облаков, и эти облака кружатся, роятся, аккретируют и образуют плотные небесные тела (придумайте что-нибудь покруче, мерзкие (у)мышленные монахи).

Так что мы — ил, мы — осадки, мы — отстой (сливки и сыворотка), и что это меняет? Вы — то, что уже было и прошло, всего лишь очередные точки на конце (выходящих за пределы) линий, всего лишь волновой фронт.

Качает и потряхивает. Машина внутри машины внутри машины внутри… Можно не продолжать?

Потряхивает, качает. И приходят сны о чем-то давнем, утонувшем где-то в глубинах памяти и сейчас робко движущемся к поверхности. (Снова — шрапнель, снова — щепки.) Тряхнет — качнет, тряхнет — качнет. Полусон — полуявь.