– Сын, сын, Кириллыч! Уж так было сказано. Да нешто по звону не слышишь, что сын?.. Ведь вон и старец блаженный, юродивый Христа ради-для, прорицал нашей княгинюшке: «Родится у тебя сын – Тит, широкий ум!..» Конечно! Сын!.. И Тита нынче память аккурат, угодника… Двадцать пятое августа…

– Слава Те, Господи. Не сиротеет земля!..

И оба бегут дальше, а сзади еще и еще катятся и набегают народные волны… И все не с горы, а в гору катятся… туда, к высоким теремам кремлевским.

– Слышь! – орет один парень другому. – Поторапливай! Столы от князя ставить будут… Место бы получше захватить!..

И все бегут… И женщины, и дети, и старухи… Иные падают от усталости, но опять подымаются и мчатся вперед.

А из Москвы гонцы скачут… Боярам-наместникам, разным воеводам и тиунам весть подавать, кого следует, светских людей и пастырей духовных, на крестины звать… Радость великая совершилася! Долгожданный наследник дарован великому князю и всей земле. И попутные жители, селяне и горожане, которым, мимо проносясь, развещали желанную весть гонцы, – все от радости обнимались и целовались по-братски; без праздника – пир и праздник снаряжали. Всем близка была радость княжая, долгожданная.

Ведь шутка ли, четыре бесконечных года ждать пришлось.

Царь Василий – совсем угрюмый, словно ночь, темен ходил. И подумывать даже стал:

«Неужто права была Соломония: я виной в бесплодии ее? Али сбылось ее слово – проклятие страшное, какое в злобе она изрекла?! Ведь до чего озлилась баба!..»

Вспомнил он, какую кашу сумела заварить разведенная за бесплодие жена, едва привезли ее в монастырь.

Не успел князь обвенчаться с Еленой, как слух повсюду прошел: тяжела-де разведенная княгиня… И должна родить на скорях. Выходит: не ради бесплодия постриг и сослал ее государь, а просто прельщенный молодой литвинкой полоненной.

– Кто слышал о том? – спросил Василий у Шигони, который поспешил известить повелителя о новой клевете вражьей.

– Кто слыхать мог? Сама старица София двум женкам знатным толковала про то: Юрьевой жене, когда та приехала навестить по старой дружбе княгиню…

– Юрьева жена? И мне ни слова? Плетьми ее, сороку стрекотливую… Нынче же… Будет знать, как языком трепать, а мне и не доводить ничего… А еще?

– Еще постельничего твоего Якова женке, Аринке Мазуровой, княгиня говорила. Те дома потолковали… От слуг да мамок и говор пошел.

– Обеих баб подальше убрать… Чтобы не слыхал я о них.

Приказал Василий и сам задумался.

Шигоня стоял и ждал.

– Как полагаешь: правда ли? – спросил Василий.

– Чтобы прямая правда была – не думаю. А только тоже слышал я: в злобе сказывала княгиня: «Хошь от клятого самого, да будет мой сын у князя великого». Чтобы потом чего не было, теперь поразведать бы надо, княже!

– Конечно. Потату пошли… да Рака, Феодорика. Он же и по лекарской части силен. Пусть доведаются. И если супруга моя строптивая в самом деле чадо мне теперь подкинуть сбирается, на срам миру всему да на смуту… так…

– Не тревожься, государь. Не будет того, чего тебе невместно или ненадобно! – многозначительно произнес боярин, поклонился и вышел.

Поехали княжеские доведчики. В монастыре их уже ждали, словно уведомленные о наряженном следствии.

Дверь в келию старицы Софии оказалась запертой. Мать игуменья, позванная на допрос, и все сестры согласно показали.

– Мало мы вхожи к старице Софии. Своя челядь у нее и девки свои же. А сказывали, правда, что лежала, болезновала княгиня. И младенчик теперь объявился у ней, и будто Георгием крестили его.

Силой взломали двери посланные, вошли к Соломонии, приказав с места никому не трогаться! Через четверть часа вышли бояре оттуда.

Крики и проклятия постриженной неслись за ними вслед. Но ее держали и не пускали из кельи два пристава, приехавшие с Потатой и Раком.

– Ничего нет. Все – одно злосшивательство хитрое, государю на досаду. А правда, не в своем уме словно старица наша! – сказал Потата игуменье. – Пошли-ка двух сестер поздоровее. Пусть в постели ее подержат, как связана она лежит… Пока припадок пройдет. Мы ж князю все донесем, что видели.

Сестры пошли к несчастной, а княжие посланцы уехали.

В обширном помещении, отведенном постриженной Соломонии, царил беспорядок, словно борьба происходила большая или шарили, искали здесь чего.

Но ребенка какого-нибудь или следов его нигде не видно, как ни шнырют монашенки.

Говор не смолк, но надвое теперь пошел.

Одни клялись: был младенец да людьми Василия, князя великого, увезен и загублен. Другие душу в заклад ставили, что и не было ничего, и быть не могло.

Вспомнил все это теперь Василий, один знавший истину, и вздохнул.