Но время, доставлявшее им столько забот, – шло себе да шло, и Каролина с Аланом, оба под надежной защитой вечной молодости, стали различать друг у друга, как сквозь увеличительное стекло, все больше и больше неотвратимых примет разрушения. Алан чувствовал себя несправедливо обиженным. Ему казалось, что Каролина могла бы побеспокоиться и по крайней мере запастись младшей сестрой. Заглянув однажды вечером в театр, он обнаружил, что о чем другом, а об этом она как раз побеспокоилась.

Вскоре Алан начал опять выигрывать соревнования и результаты выдавал не менее обнадеживающие, чем раньше. Знатоки в один голос утверждали, что он с лихвой возместил былой азарт и агрессивность, и самонадеянно заверяли, что в будущем году он непременно отыграет утерянное лидерство.

Тем временем Хамфри, хорошо усвоивший, что для эксперимента нужны терпение и усидчивость, сидел и терпеливо ждал. Непонятно, правда, как он мог при этом догадаться, что снадобье его отведают оба? Отвечу коротко: а никак. Ему было совершенно безразлично, выпьют они его вдвоем, поодиночке или вообще не притронутся. Он знал другое: крепкая семья переварит любую порцию, а дрянную подкосит и крошечный пузырек – и, как видите, оказался прав.

Однажды поздним вечером звонок на его двери торопливо продребезжал три или четыре раза. Хамфри недоуменно поднял брови и пошел открывать. За дверью стояла Каролина. Шляпка, волосы, платье-все было как обычно, все на месте, ну а в целом впечатление складывалось такое, будто она не останавливаясь бежала до самого его дома. Хамфри улыбнулся ей своей кошмарной улыбкой и без слов провел прямо в гостиную, где она сначала уселась, потом вскочила, потом походила, а потом наконец повернулась к нему.

– Я ушла от Алана, – объявила она.

– Бывает, – ответил Хамфри.

– Из-за тебя ушла, – продолжала Каролина. – То есть не совсем, конечно, из-за тебя, скорей из-за твоего мерзкого эликсира. Ах, Хамфри, ты не представляешь, какая я подлая, низкая и гадкая тварь, какая я ужасная предательница и изменница!

– Ну, это уж чересчур, – проговорил Хамфри. – Ты, видимо, хочешь сообщить, что выпила снадобье?

– Да. Тайком от него.

– И что же он сказал, когда ты ему призналась?

– Я ему не призналась, Хамфри. Не смогла. Мало того, я налила туда воды, добавила хинина и…

– Хинина? Зачем?

– Но оно ведь было горьким.

– Ага, понятно. А потом?

– Потом все стало еще хуже. Я так мучилась, Хамфри, так мучилась, просто передать нельзя. Чего только я не придумывала, на какие нежности не пускалась, лишь бы исправить дело. Но разве его исправишь! Мне даже кажется… – Ну, ну?

– Мне кажется, я его совсем испортила, окончательно и бесповоротно. Понимаешь, я начала за ним следить: нельзя не следить за человеком, который стареет у тебя на глазах. Но когда вот так следишь за кем-то, поневоле обнаруживаешь массу недостатков. А он… он наверняка догадывался, потому что… в общем, последнее время его будто подменили. Но это моя вина, не думай, целиком моя, ведь это я его разлюбила. А возможно, и не любила никогда.

И она зарыдала – самый лучший выход в данной ситуации.

– Может, тебе и вечная молодость уже не нужна? – спросил Хамфри.

– Зачем мне молодость, если я никого не смогу любить!

– А про себя ты разве забыла?

– Жестоко так говорить, Хамфри, очень жестоко.

Даже если это правда.

– Что поделаешь, – произнес Хамфри, – одиночество всегда жестоко. Такова уж цена скромной порции бессмертия. И платить ее придется и тебе, и мне, и, разумеется, старине Винглебергу. Мы – существа особой породы и жить должны по особым законам. Отныне всегда будем мы, – он очертил в воздухе круг, – и весь остальной мир.

Оба притихли и долго сидели вдвоем внутри воображаемого круга, отделяющего их от остального мира. Ощущения, испытываемые ими при этом, были, по правде сказать, не лишены приятности.

– Когда-то, – заговорил наконец Хамфри, – у нас находились иные причины для уединения.

– О Хамфри, если бы ты… Но я такая скверная. Я тебя обманула. А потом еще и его обманула.

– Да, первый поступок – явная ошибка. Его необходимо исправить.

– Но как же быть со вторым? И исправлять поздно, и оставлять нельзя.

– Согласен, оставлять не годится. Значит, ты уверяешь, что снадобье было горьким? А может, ты и здесь ошиблась?

– Нет, нет, что ты! Оно было страшно горьким.

– Любопытный факт, – промолвил Хамфри, – наводит, как говорится, на размышления. Дело в том, что я не добавлял в воду ничего, кроме соли.

Одна юная дама, дочь отставного полковника, жившая с родителями в одном из самых аристократических пригородов Лондона, была помолвлена с поверенным, мистером Агнецом Факсфером, который с каждым годом зарабатывал все больше и больше. Звали эту юную даму Анджела Брэдшоу нее был скочтерьер, ходила она в зеленом свитере, а когда в моду вошли босоножки, она, как и все, стала носить босоножки. Агнец Факсфер также мало чем отличался от своих сверстников, и молодые люди вели размеренную и беззаботную жизнь.

Но одним пасмурным сентябрьским днем с нашей юной дамой стало твориться что-то неладное. Не говоря худого слова, она подожгла шторы в гостиной, а когда ее попытались урезонить, принялась топать ногами, кусаться и сквернословить.

Родители, разумеется, решили, что девушка лишилась рассудка, и ужасно расстроились; жених же был просто безутешен. Однако знаменитый психиатр, за которым немедленно послали, нашел Анджелу в здравом уме; обычные в этом случае тесты, которым была подвергнута больная, симптомов умопомешательства не выявили.