Шрифт:
– Вот он какой?
Громкорогий позвал за забором.
Казалась всердцах.
Представлялся «Терентием Тителевым», домовитым хозяином; тонкая штука; и – трудная; и – с перемудрами!
Точно в сердцах, когда сердцем кого понимала!
И бурной походкой прошла: от восторга, что все, что ни есть, раскидает навстречу.
Зачем не писала давно Николаше?
– И все в ней кипело: сплошным состраданием; как ей писать; когда нечего думать о будущем.
И – рот суров; и, как рожки, морщинки; на лбу яркий блеск волосят пырснул бурей: —
– как лебеди, переливаясь в темноты, алмазно взвились из темнот завывающих: точно несется навстречу до ужаса узнанный; и —
– решено, суждено!
– Что?
Представилось: дома письмо Николаши – из Торчина, с фронта; она разрывает его; он ей пишет, что он возвращается; и предлагает ей —
– руку и сердце?
– А!
____________________
Жизнь будет трудная; жить с мужиками седыми, – втроем; без мамуси она не жила; не сумеет она!… —
– Вытаращивая свое черное око, прошел черноусый в шинели, при шпаге; и – дама; – белеет боа, как змеей; веет белыми перьями…
– Нет!
С Леонорою трудности – будут: она – человек раздражительный; то, что сказал на ушко Никанор, ей ломает ось жизни; трагедия – будет.
За сердце схватилась.
И – беглые взгляды; и – руки; она походила на отрока быстрого, когда бежком побежала в танцующий блеск и хрустела серебряным бархатцем; —
– фрр! —
– в кружевные винты ей блиставшие в непереносное счастье и – в космосы света, —
– подняв свою муфту, как щит на руке, защищался им от предчувствия.
Свертом, направо: к мамусе!
Серебряная Домна Львовна
Быстрехонько, не раздеваясь, в шубчонке, в шляпенке, – под цветик, под скворушку, – в пестрый диванчик: головкой.
– Мамуся!
– Что, ласанька?
И небольшого росточку серебряная Домна Львовна зашлепала к ней.
– Нет, мамуся, – скажите: как быть?
Села, ручки зажав меж коленок, дыханье тая и прислушиваясь, как старушка, молчала дыханьем: подтянутым ртом и очками.
Головкой ей в грудь: в платье каре-кофейное, с лапками белыми; и подбородком легла на головку малютки старушка, руками ее охватив; и прижала к пылавшему сердцу.
И ей Серафима отрывисто: с пылом:
– Была фельдшерицею…
– Стала сиделкой…
– А думала, – докторшей буду!
Старушка вдавилась в диванчик веселых цветов; и глядели в обои: веселого цвета.
– Дитя мое, – благословляю тебя: труден путь, да велик; обо мне и не думай; я – здесь: с Мелитишей моей; Николашу ты любишь…
И – носом дышала; и после молчания:
– Истина – в этом пути: он – прямой.
И проснувшийся скворчик: «чирик!»
– Ну, а платят – солиднее: дров прикупить, вам на платье, посуду какую…
– Правда и солнце! – сказала, в снега принахмурилась. И грязные космы всклочились.
Дама в ротонде прошла.
И лицо, —
– как раскал – добела – интеллекта, огромного волей.
Чувств – нет!
____________________
Ледоперые стекла, сквозь ясное облако. – пурпурные лампочки; пурпурно-снежные пятна ложатся на снеге.
Он – мудрый, а все же – больной.
Кто, какой!
Николаша? Профессор? Иль… – кто же?
Профессору – нет: не понравятся стены.
Скорее бы «это»? —
– И «это» —
– скрипучие ботики: шуба; усы хрусталями; огнец, – а не нос.
Снеговые вьюны рассыпалися; ясная пляска алмазных стрекоз и серебряных листьев ей пырснула в веко: кипела под веком.
– Так вот он какой?
Николаша?
Который из двух, или… трех, или…
– Путаюсь я!
Из глаз – жар; во рту – скорбь: от узрения всех обстоятельств; но в блеск электрический; блеск электрический: блеск золотых волосят.
А мехастая муфта, —
– направо —
– налево, —
– по воздуху!
Не думала: жизнь отдает без остатка: так все, совершенное ей, от нее отпадало, как сладкое яблоко с дерева; пользовалась не она, а – другие.
И – нет: —
– не любила она сердобольничать!
Нет же, —
– любила пылать!
И – согласием лобик разгладился:
– Буду сиделкою!
Тихо!
Старушка глаза опустила в пестрявенький коврик; блеснули очки очень строго; в дыханье – покой; а из глаз – золотистые слезы; и бабочка зимняя бархатцем карим порхала под лампою.